Михаил Любимов - И ад следовал за ним

Я чуть не выпал на пол из своей полудремы. Поезд огибал каменистый горный склон, Женевское озеро потемнело, как перед бурей, напротив меня упивался шпионским триллером глистообразный облезлый господин, даже не подозревая, что перед ним сидит живой персонаж его романа. Как часто, толкаясь в мекленбургском метро, мне хотелось закричать: «Люди! Знаете, с кем вы соприкоснулись плечами? Знаете, кого сдавили до полусмерти?! Я тот самый, тот самый герой вашего времени! Я не придуман, люди, я живу среди вас, я работаю на вас, не смотрите, что на мне подержанная кепчонка!..» Но девушки скользили по резиденту равнодушными глазами или вовсе не замечали — им бы красавцев эстрады, рассказывающих в красках о подвигах разведчиков, им бы шоферов, хитро выглядывающих из черных лимузинов и предлагающих поразвлечься! о времена! о нравы! прости, холодный Мекленбург, прости, мой край родной!

На следующее утро я уже сидел в приозерном ресторанчике и терпеливо наблюдал, как ковыляет по набережной агент «Али». Я не видел его добрых пять лет, лицо его сов­сем пожелтело, скукожилось и затерялось в морщинах.

— Салям алейкум! — Мы встретились, как добрые друзья, обнялись и коснулись друг друга нежными щеками,— Никак не ожидал вас увидеть. Вы проездом?

— Присаживайтесь, пожалуйста,— рассыпался в любезностях я.— Кофе? Бренди? Хотя… если мне не изменяет память, вы пьете только чай?

— Ваша память работает как часы на женевской ратуше! Так что же все–таки при­ключилось, Алекс?

Любопытство бродило по его сморщенному, как кора векового дуба, лицу. Только тогда я заметил, что говорит он неестественно громко.

— Чуть потише, Хабиб…

— Что? — прокричал бывший посол.

— Чуть потише, пожалуйста.

— Говорите чуть громче, Алекс, у меня стало плохо со слухом…

— Я собираюсь в Каир и хотел попросить вашей помощи. У вас, наверное, остались там контакты?

— Да… кое–что есть. Теперь я никому не нужен… А помните, как мы славно рабо­тали? Помните, какие документы я вам передавал до пенсии? Сверхсекретные!

Заявление сие прозвучало на такой оглушительной ноте, что несколько человек за столиками обернулись.

— Давайте сначала попьем чаю, а потом прогуляемся и все обсудим,— проорал я ему прямо в ушную раковину, исходя ненавистью. Он мотнул одобрительно головой и замолк, словно оглушенный молотом. Мы молча пили чай и улыбались друг другу, пока наконец муки ада не закончились и мы не вышли на набережную.

— Кто вам нужен в Каире? — прокричал он.

— У вас нет хорошего установщика?

— Мой двоюродный брат работает в полиции… он мне кое–чем обязан.

— Если я обращусь к нему от вашего имени… ему можно доверять?

— Полагайтесь на него так же, как на меня! — Я внутренне заржал, ибо в тех краях никому нельзя верить даже на йоту: обжулят, обчистят, продадут с потрохами.— Сде­лайте ему от моего имени подарок, он это любит. Купите какие–нибудь солидные швей­царские часы, не очень дорогие, конечно…

В тот же день я купил серебряные квадратные «Лонжин» и вылетел в Каир.

В Каире я уже не был давным–давно и помнил лишь заброшенное кладбище под па­лящим солнцем, моя память не запоминала густонаселенных мест, не вбирала в себя ни шпили ратуш, ни палаццо, ни музеи — каждый город ассоциировался у меня с некими подсмотренными деталями: полусумасшедшая улыбочка сторожа центрального собора — это средневековый Брюгге; черная длинная юбка, и рядом аккуратно вычищенные ботинки — это Керстнер–штрассе у собора святого Стефана, жемчужины Вены; Мюнхен — это стойка с дымящимися сосисками и туристские фиакры, которые тянут вымытые до блеска коняги, и колеса поскрипывают: сосиски, со–сис–ки! Дублин — это дешевый виски и зажигалки; Бейрут — это теплое море и пляж с купальщиками, а в миле — снежные горы и лыжники.

Во время своих первых вояжей я осматривал в каждом городе достопримечатель­ности, выписывал в блокнот названия картин и имена художников, лазил по замкам, кафедралам, музеям часов, детских игрушек, военной формы, орудий пыток, а потом все смешалось и перепуталось, узелки завязывались как попало: вот божья коровка на потрескавшемся фонтане недалеко от королевской площади — это Копенгаген! вот бродяга, допивший мою кружку пива, когда я на минуту отошел в сторону,— это Милан! вот прищуренные глаза из–под широкополой шляпы и бурдюк на поясе — это, конечно, Севилья, нет, нет! Мадрид! Именно в этот день сорвалась операция — и играют взвол­нованно заросшие известкой кровяные сосуды: Мадрид — Париж, Париж — Мадрид, как будто в суете дорожной хотя бы на миг один возможно ушедший день восстановить… Где же истина, почтенный Пилат? Неужели весь этот калейдоскоп и есть моя неповторимая жизнь? А где радость бытия, счастье любви и дружбы? Кто вечно подмаргивает и прихо­хатывает, раздавая крапленые карты? Жил–был маленький Алекс, носил его на спине работяга–папа на первомайские праздники, светило солнышко и светились Усы, потом Алик вырос, и повзрослел (мама на стене карандашом отмечала, как он вытягивался), и однажды видит: бежит за ним черный пудель,— «Пудель, пудель, кто ты такой?» — «А зачем тебе это надо?» — «Просто так».— «Просто так ничего не делается. Пиши расписку кровью, что отдаешь мне душу,— тогда скажу». Коготок увяз — всей птичке пропасть, и не вырвешься из этой петли, не вздохнешь. Веселись, юноша, в юности твоей, и да вкушает сердце твое радости во дни юности твоей, и ходи по путям сердца твоего и по ведению очей твоих; только знай, что за все это Бог приведет тебя на суд. Аминь!

На чем они взяли Ландера, а если не взяли, то на кой дьявол ему политическое убе­жище? На что он рассчитывал, переходя на Запад? Или прищучили на бабе и на вечно необходимых звонких монетах? Интересно, а я бы мог дерануть на Запад? Допустим, меня соблазнили, купили, заморочили голову, силком затянули в западню и выхода нет: или — или, товарищ Том, выбирайте! Не выбрал бы свободу — и не потому, что твердо­каменный и люблю отчизну пламенно и верно, а просто уж лучше подчиняться своему дураку, чем чужому, шпион ведь не скрипач, которому на Западе открыты все двери, у шпиона лишь один вход, над которым горят красные буквы: «предательство», и опять надо стоять на задних лапках, когда хочется послать подальше. Боже, Боже, какая мешанина у меня в голове! Заглянул бы в нее Маня — сразу бы получил материал для выступления на активе! В отставку вам пора, сэр Алекс, бегите вместе с Офелией в монастырь! В Монастырь? Ха–ха! Я есмь Альфа и Омега, начало и конец, говорит Господь, Который есть , и был, и грядет, Вседержитель. Будем надеяться, что это не Ландер, а какой–нибудь авантюрист или американский агент. Впрочем, Ландер тоже мо­жет быть црувским мальчиком, почему бы нет? И небось считает себя святым Себасти­аном, начальником стражи у римского императора Веспасиана, предавшим Рим ради христианства! Ерунда! Головушка твоя глупая, Алекс, о чем она думает? Вот и белые мечети Каира, самолет пошел на снижение, там прекрасная рыба «черный султан» и на каждом углу продают сок, выжатый тут же из апельсинов, к черту все эти дурацкие мысли вместе со святым Себастианом и Ландером. Я есть Альфа и Омега. Аминь.