Михаил Любимов - И ад следовал за ним

— Вся эта операция с ирландцами придумана Центром для вашей проверки, Алекс. Оба ящика — проверочные контейнеры. Они химически обработаны, и уже никак не пока­зать, что они не вскрывались. Ирландцы — это «липа» Центра, вам тоже не даны указа­ния о вскрытии. Кто же это сделал? Ясно, что спецслужба. Откуда узнали о тайниках и операции? Только от вас!

Напрасно разжевывал волшебник Гудвин, все я уже усек, блестяще сработали ребята: я–то, дурак, думал, что это всего лишь «красная селедка», чтобы отвлечь от путешествия с Юджином, а на самом деле Центр смотрел гораздо дальше и глубже, и меня «провалил», показав американцам, что не верит мне ни на йоту, что, естественно, укрепляло доверие ко мне американцев.

— Итак, вы сгорели, Алекс, и теперь не придется играть с Центром в «кошки–мыш­ки».— Он все разжевывал мне очевидное.— Какие идиоты эти англичане! Я так уговари­вал их не вскрывать ящик и подождать хотя бы пару дней. Правда, мы все равно бы вскрыли их рано или поздно.

— Что же будем делать дальше?

— Я связался сегодня с директором в Лэнгли, и мы пришли к общему заключению, что пора свернуть игру с Центром и максимально использовать ваше дело в политичес­ком плане. Завтра же мы дадим сообщение в прессу о вашем разрыве с тоталитарным режимом и о просьбе политического убежища в США. Через месяц организуем пресс–конференцию… надеюсь, вы сможете задать хорошую публичную трепку вашей организа­ции по конкретным пунктам, включая связь с ирландскими террористами. Нужны тезисы вашего выступления, я, конечно, понимаю, что у вас помолвка, но просил бы сейчас же выехать со мной в Лондон: директор хочет говорить с вами по телефону,— В голосе Хилсмена звучали хозяйские нотки, словно свободолюбивый Алекс уже стал вилкой или ложкой в огромном црувском буфете.

— Надо хорошо все обдумать… Такого поворота я не ожидал.

Мой завал, конечно, сделали красиво, но не покидало меня ощущение, что в этом деле одна рука не ведала, что творит другая: как можно совместить приказ о вывозе Юд­жина в Кале и смелое, даже изящное укрепление моих позиций в ЦРУ с помощью «раз­облачения»? Последнее явно встраивалось в «Бемоль» и подталкивало меня ближе к Крысе. Пресс–конференция, гласность, возможно, зачисление в вожделенное ЦРУ на штатную должность, после всего этого доверие ко мне повышалось — ведь любой двой­ник всегда под сомнением. Конечно, надо немедленно ехать в Лондон и бодрым голосом сообщить о своем решении лопавшемуся от счастья директору.

И вдруг затаившийся в ребрах хриплый внутренний голос залопотал: ты на грани гибели, Алекс, не связывайся ни с пресс–конференцией, ни с политиче­ским убежищем! Погубят тебя, Алекс, запутают, затянут в сети! И тут целая толпа: оскорбленная Кэти, сумасшедший Генри с браунингом в одной руке и своей профурсеткой — в другой, Шур­шащий Болонья, Пасечник с зернистой икрой, обманутый Юджин, разъяренные кот Бази­лио и лиса Алиса и даже строгая миссис Лейн с еще более строгим сеттером — вся эта толпа вдруг понеслась на меня, грозя кулаками и свистя. Беги, Алик, беги, пока тебе не оторвали голову, беги, пока не поздно.

— Что мы будем делать с Генри и Жаклин? — спросил я.

— Пока я не думал об этом. Все будет зависеть от вас, никаких документальных улик против них нет. Конечно, нам очень выгоден большой процесс о шпионаже Меклен­бурга. Уверяю, что ваши бывшие коллеги подожмут хвост на несколько лет!

Я представил себя в сером костюме в белую полоску, толкающего покаянную речь в суде, с омерзительной рожей тычущего пальцем в Генри и Жаклин, сидящих на скамье подсудимых,— и комок тошноты подкатил к горлу. Веселенькая перспектива, ничего не скажешь, хватит рисковать, Алекс, подумай о своей драгоценной жизни, единственной и неповторимой, которую надо прожить так, чтобы не было… Хватит рисковать! Тебя уже несколько раз чуть не убили, какого черта играть с огнем? Вот они, два края, и ты, мечу­щийся между ними: на одной стороне самоличный приказ Бритой Головы об «эксе» [90] «Эксами» до мекленбургской революции деликатно называли экспроприации собственности, а точнее, во­оруженные налеты на почтовые поезда с деньгами, взрывы и ограбления банков, столь необходимые для жизнедеятельности руководящего ядра во главе с Учителем в целебной Швейцарии и других жемчужинах обре­ченного капитализма. После революции «эксами» стали называть любые острые мероприятия, включая удуше­ние подтяжками, выстрел в затылок или увоз с кляпом во рту из Рио–де–Жанейро, где все ходят в белых штанах, в родимый Мекленбург для свершения справедливого пролетарского суда. в отношении Юджина, на другой — маневр Центра с провалом, о чем, кстати, тебя никто не предупреждал. Камо грядеши, Алекс? Делай выбор, хотя и там, и тут сплошная мерзость, думай, Алик, не трухай, но и не забывай о главном — о своем долге. У тебя есть твердое указание Центра, разве ты уже не следовал за Юджином, сжимая взмокшей рукой бал­лончик аэрозоля? Решай, Алекс, не плавай, как дерьмо в проруби… Я сунул руку в кар­ман за ключом и наткнулся на «беретту» — словно электричеством обожгло пальцы. Мы подходили к ангару, действуй, жалкая тряпка, слюнтяй, сопля! «Roses blue and roses white plucked I for my love's delight».

И грянул марш «День Победы», гремевший однажды на юбилее Челюсти в специи­альном зале ресторана. Певец в поношенном фраке пел тогда, выкатив грудь, прямо пе­ред очами Николая Ивановича: «День Победы порохом пропах, День Победы сединою на висках», и юбиляр, который во время войны только пошел в школу, хмурил лоб и взды­хал, скромно опустив голову, словно вспоминал трудные дни, когда он и другие герои спасали Мекленбург и весь мир от коричневой чумы.

Марш оглушал меня, перемешиваясь со строчками о голубых и белых розах, я снял навесной замок и пропустил Хилсмена вперед.

— Посмотрите, какой уютный склад, Рэй… — И поче­му–то вспомнил дядьку, скоман­довавшего взводу «Вперед!» и первым прыгнувшего со второго этажа семинарии (боль­шинство поломали ноги, двое испугались, не прыгнули и были отчислены дядькой, а сам он схватил выговор за авантюризм в работе с кадрами).

Я ударил его по затылку рукояткой «беретты» — шмяк! — прикоснулся не сильно, как учили, но вполне достаточно, чтобы он кулем опустился на пол.

Рамону Меркадеру, когда–то проводившему «экс», было гораздо проще: он бил Троцкого альпийской киркой сверху вниз, а мне пришлось чуть встать на цыпочки и отки­нуться назад, чтобы замахнуться. Прости мне, Господи, грехи мои. Прости мне, Госпо­ди. Вы слышали, что сказано древним: «не убивай»; кто же убьет, подлежит суду. А Я говорю вам, что всякий, гневающийся на брата своего напрасно, подлежит суду; кто же скажет брату своему: «рака», подлежит синедриону, а кто скажет: «безумный», подлежит геенне огненной. Прости, Господи.