Михаил Любимов - И ад следовал за ним

Ноги Рэя с задранными брюками нелепо высовывались из двери, и мне пришлось втащить его поглубже в помещение. Он застонал — прости меня, Госпо­ди, и спасибо Тебе, что он жив,— я достал баллон с аэрозолем и шуганул ему в нос сильную струю. Он снова застонал, глубоко вздохнул и погрузился в здоровый сон канзасского фермера — надолго, но не навсегда.

Я осторожно затворил дверь и повесил замок. Если лошадь украдена, слишком поздно запирать дверь конюшни. Назад пути нет, мосты сожжены, наш паровоз летит вперед.

Глубоко вдохнув пропахший водорослями воздух, я зашагал к яхте. День Победы сединою на висках…

— А где Рэй? Что–нибудь случилось? — дрогнувшим голосом спросила Кэти.— Что с тобой? На тебе лица нет!

— Кое–какие неприятности в Лондоне. Рэй пошел звонить по телефону, сейчас он вернется.

— Надеюсь, ничего серьезного? — вытянул свой носище Юджин, словно принюхи­ваясь.

— Мелочи жизни…— Философ и гуру Алекс ободряюще улыбнулся Кэти и пригла­дил пробор, наверное, так выглядел принц Гамлет после того, как пронзил шпагой Полония.

Марш играл и играл, голова моя и руки двигались по каким–то особым, им одним ведомым траекториям, словно меня, как куклу, дергали за ниточки — да это Маня под­ключился к игре и улыбался детской улыбкой, почесывая «ежик», а рядом Бритая Голова в простыне (баня или гарем?) и аскетичный Сам с томиком своих собственных гениаль­ных стихов — все дергают за ниточки, играют в любимого оловян­ного солдатика… Теперь начнем все сначала: «Посмотрите, Юджин, какую мы устроили спаленку…» Начнем сначала, как на репетиции. Вспомни, как в семинарии ты с Чижиком играл «Идеального мужа», повторяли по нескольку раз, и все во имя чистого отшлифованного английского языка.

Леди Чилтерн (я): Нет, Роберт, никогда.

Сэр Роберт Чилтерн — Чижик (с грустью): А твои честолюбивые мечты? Ведь ты мечтала об успехе — для меня?

Чижик все время забывал последнюю фразу, и я снова начинал: «Нет, Роберт, никогда!»

Прости меня, Господи, но ты сам покарал Иуду, а любой предатель — Иуда, чем бы он ни оправдывался. Самое главное — вовремя закрыть нос платком, руку вытянуть до отказа и для страховки чуть отвернуть лицо.

— Посмотрите, Юджин, какую мы устроили спаленку…

Он открыл дверь и вошел.

В голове моей «День Победы сединою на висках» врывался в «roses blue and roses white», одна рука сжимала в кармане баллон, а дура–другая сама по себе ухватила со стола остатки «гленливета» (хотелось хлебнуть, вот он, проклятый алкашизм!) — так я и застыл с занятыми руками и только тогда вспомнил о платке — что делать? — и, не успев пожалеть о третьей руке, бухнул его по голове «гленливетом» — не засыпать же нам от газа, мучаясь в объятиях друг друга!

Бутылка разлетелась на кусочки, виски и кровь обрызгали мне лицо и потекли за шиворот. Юджин рухнул головою вперед, задев руками лампу. Господи, прости меня, грешного, прости!

Пришел я в себя лишь от пронзительного крика Кэти, трясшей меня сзади за плечо,

— Полиция! — Она взывала то ли в никуда, то ли ко мне, то ли к морскому царю, мягко раскачивающему нашу шикарную посудину.

— Кэти! — Я достал злополучный платок и вытер им лицо и шею, использовал все–таки, хоть и не по задумке— Кэти, не кричи, я должен тебе рассказать кое–что. Это очень, очень важно. Это касается не только нас с тобою, но и всего Соединенного Королевства (хотел добавить «и всего мира»).

В глазах Кэти застыл такой ужас, словно перед ней трепыхалась многоголовая гид­ра, она не слышала меня, и я прижал ее к себе.

Полная чепуха, что лучшие шпионы — это священники и женщины. Насчет Несосто­явшегося Ксендза, быть может, это и правда, но у женщин всегда сдают нервы и слишком развита чувствительность, они эмоциональны, и от этого одни беды, знал я одну — конь в юбке,— и то ухитрилась втюриться во французского резидента, выдала все с потрохами, разворошила весь муравейник, потом раскаялась и сиганула с моста в Сену. Она была сильнее многих, целую сеть сплела из своих любовников, пока не зацапал ее Эрос.

— Я люблю тебя, Кэти,— шептал я, поглаживая ее, как перепуганную кошку,— люблю, люблю, люблю, ты у меня самая нежная, самая красивая, самая умная, я жить не могу без тебя, моя милая, моя любовь, моя судьба, успокойся, ничего не произошло, все будет в порядке, я все объясню, только не нервничай, моя дорогая, моя самая любимая, ну что ты испугалась? Я же люблю тебя, люблю, люблю…

Заклинания мои по своей бессвязности напоминали письма одной прекрасной дамы к Совести Эпохи, наградившего ее, то бишь даму, «сифоном», который он сам подцепил совершенно случайно во время поездки на грузовике (роман Совести с девицей–шофером был посильнее, чем в «Фаусте» Гете [91] «Эта штука посильнее, чем «Фауст» Гете»,— сказали Усы о «Девушке и Смерти» Буревестника, «тут любовь побеждает смерть, а не наоборот». Видимо, эта мысль озарила Усы после того, как он довел до самоубийст­ва (если не убил сам) свою жену. или соблазнение Джакомо Казановой старой вдовы, пожелавшей вновь родиться мальчиком). Совесть обнаружил беду с опозданием, из честности и порядочности сообщил имена всех своих привязанностей требовательной медицинской службе (имени у девицы–шофера он не успел спросить), прекрасную даму вместе с мужем поставили на учет, но она все вытерпела, все приняла, как должное, все снесла, только в горящую избу не успела войти, и каждый день летели Совести сумбур­ные письма с «люблю, люб­лю, люблю», он читал мне их вслух, попивая водку, оста­вляющую размазанные пятна на тексте, и говорил: «Учись, Алик, учись! Постигай, что такое настоящий мужчина, что такое настоящая любовь!»

Я целовал ее лицо и плечи, я ласково прижимал ее к себе (серое атласное платье тут же покрылось кровавыми пятнами) и не мог оторваться, дьявол подталкивал меня к постели… Мы аккуратно обошли безжизненное тело Юджина и быстро, как изголодав­шиеся коты, довели помолвку до логического конца, или, по Шакеспеару, «made a beast with two backs» — «сделали одного зверя с двумя спинами».

«О карамба, я еще опишу все это,— думал я, целуя ее и тоскуя,— мир еще узнает, что такое разведка, где долг, любовь, виски и кровь смешаны воедино, мир еще узнает, я вздымусь со дна подводного царства тайной войны, я выплыву оттуда, весь залепленный ракушками и водорослями, и поведаю миру об этом! Все поры души, годами придавлен­ные конспирацией, задушенные и изведенные, вдруг раскроются, как белые цветки, и сорвет взбунтовавшийся Алекс сургучную печать со своего измученного молчанием рта, главное — успеть до цирроза, до инфаркта, до паралича».

— Слушай меня внимательно, Кэти. Я давно собирался тебе об этом сказать, но тогда мы еще не были так близки, как сейчас… Ты любишь меня?