Сергей Донской - Дату смерти изменить нельзя

– Сыт по горло, понимаю, – грустно кивнул Председатель. – Но хотя я и мои товарищи сидим у тебя в печенках, позволь мне закончить.

– Слушаю, – раздраженно сказал Марк Андреевич. – Хотя я со своей стороны предложил бы включить лебедку и поднять груз на борт. Мы, русские, говорим: сделал дело, гуляй смело.

– Мы, корейцы, рассуждаем иначе. Мы считаем, что никакие важные дела не оправдывают неуважения, проявленного гостем по отношению к хозяину.

– Моя главная хозяйка – жена, и она ждет, когда же я вернусь домой, – отшутился Марк Андреевич. – С деньгами.

Председатель вскинул левую руку, прерывая недовольный ропот, прокатившийся по рядам соотечественников.

– Тише, товарищи. Я еще не все сказал. – Он улыбнулся русскому инструктору, продолжая протягивать ему кинжал с костяной рукояткой. – Этот предмет я взял в руки, когда мне исполнился год. Мне предрекли путь знаменитого воина, тем более что я умудрился порезать обнявшего меня отца. – Председатель самодовольно осклабился. – Как ты думаешь, что символизирует кровь, пролитая во время церемонии толь?

Прежде чем ответить, Марк Андреевич был вынужден сделать серию судорожных глотательных движений.

– Воинственность? – предположил он, не спуская глаз с клинка в руке корейца.

– Правильно. Но не только воинственность. – Выдержав паузу, Председатель обхватил рукоятку всеми пальцами и сказал: – Патриотизм тоже. А что подразумевает патриотизм?

– Любовь к родине, – глухо ответил Марк Андреевич.

– Да. Любовь к родине. Согласен. А еще, – не договорив, Председатель рванул инструктора на себя, вонзая ему кинжал в горло, – а еще ненависть к чужеземцам.

Марк Андреевич издал булькающий звук, в котором угадывалось скорее изумление, чем боль или страх. Его голова запрокинулась назад, и прямо в душу ему заглянуло сияющее солнце с лицом Председателя.

– Ненавижу тебя, – донеслось до слуха умирающего, – всех вас ненавижу.

Кинжал воткнулся глубже и, проникнув в мозг, повернулся там, подобно ключу в замочной скважине. В голове Марка Андреевича сверкнула чудовищная вспышка, после которой мир для него померк. Клинок, пронзивший печень, на доли секунды вернул умирающему способность видеть, но изображение было тусклым, черно-белым и почему-то негативным.

Чернолицый, чернозубый Председатель с белыми зрачками и вздыбленной белоснежной шевелюрой улыбался. Затем его физиономия стремительно уменьшилась до размеров крохотной искорки, а когда исчезла и она, то не осталось уже ничего. Словно телевизор выключили. Насовсем.

Рейс Аэрофлота № 726 «Москва – Владивосток» задерживался по техническим причинам. Объявление об этом всколыхнуло лишь малую толику народа, находившегося в здании аэровокзала «Шереметьево-1».

Среди незадачливых пассажиров, вынужденных коротать время в аэропорту, находился и капитан Бондарь.

Собираясь в командировку, он взял с собой минимум необходимого, уместившегося в неизменную спортивную сумку. Одетый в слегка потертые джинсы, черный свитер и короткую кожанку, он привлекал внимание только тех женщин, которые понимали, что в мужчине наибольшую ценность представляет сам мужчина как таковой, а не то, что понапридумывали для него модельеры и производители одежды. Одна из них, дама забальзаковского возраста, раздраженно попросила супруга не сутулиться. Другая, уже поспевшая, хотя не вполне зрелая, старалась постоянно крутиться в поле зрения Бондаря, поворачиваясь к нему левым – наиболее выигрышным для себя – профилем.

Увы, предмет их интереса проявлял полное равнодушие к женскому полу. Капитан Бондарь тяжело переживал свое одиночество, но делить его с кем-либо не собирался. Глядя на женщин, он невольно сравнивал их с покойной Тамарой Галишвили, и сравнение это было не в пользу живых.

Быстроглазая, стройная, черноволосая, полная грациозного достоинства и тщательно скрываемой чувственности, Тамара принадлежала к тому типу женщин, которые не вызывают пресыщения. Бондарю ее всегда чуточку не хватало – и в разлуке, и при самой тесной близости, которая только возможна между мужчиной и женщиной. Она была вулканом, то дремлющим, то внезапно просыпающимся, и всякий раз, когда кипящая лава страстей выплескивалась наружу, это вызывало потрясение, поскольку в остальное время поведение Тамары отличалось горделивой сдержанностью. Прежде Бондарю никогда не приходилось иметь дело с женщиной, которая бы отворачивалась от него первой. Тамара же спешила уткнуться лицом в подушку, стыдясь бурного проявления эмоций, во время которого она совершенно не контролировала себя. Стоило положить ладонь на ее разгоряченное тело, как она чуть ли не плача просила оставить ее в покое, причитая: «Не надо, ты же видишь, я умираю, я всякий раз умираю, я теряю голову и схожу с ума». Если Бондарь не убирал руку, то минуту спустя Тамара вновь забывала обо всем и была готова начать все сначала. Чаще всего именно так и происходило. Что не мешало обоим просыпаться полными сил и бодрости, словно их близость являлась чем-то вроде подключения к неиссякаемому источнику энергии.

Теперь все изменилось. Со смертью Тамары Земля резко остановилась, вздрогнула, а когда набрала обороты снова, Бондарь обнаружил, что вращается она по-другому, и время течет иначе. Состояние постоянной перегрузки – вот на что это походило. И состояние, при котором сжимается сердце и темнеет в глазах, сделалось привычным. Оно возникало всякий раз, когда что-нибудь напоминало Бондарю о том, что еще недавно в этом мире одним человеком было больше. Близким человеком. Дорогим. Бесценным.

Резко затормозив возле газетного киоска, Бондарь уставился на глянцевую обложку с ядовито-желтым названием «Пи-Дженерейшн». Это был тот самый журнал, в котором подрабатывала Тамара. Она рассказывала, что главный редактор помешан на всяческих тайных доктринах и секретных службах. С его легкой руки Тамара получила псевдоним Мэри Гуднайт и заказ на цикл статей под общим названием «Лицензия 007». Оплачивали их фирмы, торговавшие товарами, мелькающими в фильмах про Джеймса Бонда. Рекламируя «бондовские» автомобили, напитки, часы, зажигалки, костюмы, галстуки и одеколоны, Тамара не отказывала себе в удовольствии поиздеваться над знаменитым супершпионом. Очевидно, редактор «Пи-Дженерейшн» и его читатели не замечали едкой иронии, пронизывающей подобные эссе. Что касается Бондаря, то он, усевшись с журналом в зале ожидания, не смог не оценить тамариного сарказма.

В статье «Ахиллесова пята 007» на полном серьезе доказывалось, что создатели литературного и кинематографического Бонда видели в нем не просто персонажа бульварных шпионских историй, а бессмертного героя древних героических преданий. Хотя согласно евангелию от Флеминга он родился в 1924 году, время было не властно над ним, и «официальный» возраст Бонда никогда не переваливал за сорокалетний рубеж. Кроме того, писала Тамара, отсутствие родителей у агента 007 наводит на мысль, что его появлению на свет способствовал божественный промысел. Подобно Прометею, Бонд был призван бороться с силами хаоса в разнообразнейших обличьях. Его главный противник, как правило, наделялся признаками титанического чудовища. Механическая рука, золотой пистолет, стальные челюсти, громоподобный голос и прочие приметы злодеев «бондиады» выдавали в них исчадий ада. Далее приводилась забавная параллель между супершпионом и Орфеем. Оказывается, подземные бункеры, ракетные шахты и подводные пещеры, в которые без конца попадал Бонд, повторяли канонические мотивы сошествия в Аид ради спасения очередной Эвридики. Вот почему отрицательные персонажи непременно окружали тотемами-чудовищами: акулами, крокодилами, пираньями, свирепыми псами и прочими хищными тварями. Вступая в схватку с этой нечистью, Джеймс Бонд олицетворял вечную борьбу Добра и Зла.