Сергей Донской - Цену жизни спроси у смерти

– Здорово, – признал он. – Но почему шторм?

– Состояние души, – пояснил художник. – Буря, ненастье. Однако солнце все же проглядывает, понимаете? Всегда есть просвет в тучах. Нужно только уметь его замечать. Это главное.

– Для художника?

– Для каждого человека. Особенно в наше смутное время.

– Согласен, – кивнул Громов. – Я покупаю у вас эту картину. Буду смотреть на нее и учиться видеть солнце, которого нет.

– Но работа не закончена. И краски еще не высохли, – заволновался художник.

– Я заберу картину, когда она будет готова. А деньги уплачу сейчас.

Художник недоверчиво посмотрел на него:

– Вы шутите?

– Реже, чем мне хотелось бы, – признался Громов. – Но в данном случае я совершенно серьезен. Две тысячи рублей вас устроит?

– Ну, если откровенно, то такие пейзажи я продаю обычно за полторы, – сказал художник, потупясь. Было ясно, что он отдаст картину и за пятьсот рублей, если хорошенько с ним поторговаться. Коммерция – не его стихия. Его стихия – море, освещаемое невидимым солнцем даже в самую страшную бурю.

Громов улыбнулся:

– Я тоже буду с вами откровенен. Дело в том, что я переплачиваю вам за одну небольшую услугу.

– За какую именно? – Художник сделался похожим на чайку, заподозрившую приближение опасности и готовую упорхнуть в любой момент. Его черные глаза недоверчиво поблескивали.

– Вы сложите свой мольберт и уйдете отсюда, – негромко произнес Громов. Он видел, как изменяется лицо старика по мере того, как до него доходит услышанное, и тоже невольно хмурился.

– А, – протянул художник с саркастическим выражением лица. – Вот, значит, в чем дело. Вы один из этих .

– Из каких таких «этих»? – Громов посмотрел ему прямо в глаза.

– Которых развелось нынче без меры. Которым никакие законы не писаны. Ходят, распоряжаются, один другого круче. – Не трудясь завинчивать тюбики с красками, художник собирал их горстями и как попало швырял в коробку, которая, конечно же, не пожелала после этого закрываться. – Навидался я таких, – бормотал он, заматывая кисти в смоченную растворителем тряпицу. – Думал, хоть здесь свою крутизну некому будет демонстрировать, так нет же! То какие-то ублюдки круглоголовые с рыбьими глазами, теперь вы… Почему вам всем места мало? Почему вам нормальные люди мешают?

– Послушайте. – Громов взял художника за плечо и сильнее сжал пальцы, когда тот попытался сбросить его руку. – Я ведь не приказываю вам уходить. Это просьба. Обычная человеческая просьба.

– А потом на берегу новые трупы появятся, да? – запальчиво выкрикнул художник. Он тут же осекся, сожалея о сказанном, и опустил голову.

Первым побуждением Громова было развернуть его лицом к себе и задать пару вопросов, на которые пришлось бы волей-неволей ответить. Но что нового мог рассказать этот старик, уже заметно прогибающийся под тяжестью своего мольберта? Зачем тормошить его понапрасну?

– Ну-ка, посмотрите мне в глаза, – мягко попросил Громов. – Разве они рыбьи?

Художник колебался, пока рука на его плече не усилила нажим. Потом неохотно обернулся, поднял взгляд и буркнул:

– Нет, они у вас другие. Глаза охотника. Вы смотрите на окружающий мир так, как будто постоянно целитесь.

Громов сделал вид, что ему весело.

– Солнце, – пояснил он. – Яркое солнце, вот и все. Так что насчет новых трупов можете не беспокоиться. Они после вашего ухода не появятся. Обещаю.

– Их было двое, – неожиданно заявил художник.

– Трупов?

– Парней, которые прогнали меня отсюда недавно. Они скрылись среди камней, потом выволокли на берег утопленника и ушли как ни в чем не бывало. Один нес краба. Мне показалось, что он смеялся. Беззаботно, как ребенок, который нашел красивую игрушку.

– Они несли краба, – машинально повторил Громов. – Да, я знаю. А почему вы решили, что мне это интересно?

Художник замялся. Наконец, ковыряя носком сандалии собственную тень, распластавшуюся на прибрежной гальке, он ответил вопросом на вопрос:

– Вы ведь не загорать сюда явились, верно?

– Ну… Не только загорать, скажем так.

– Вот вам и ответ, молодой человек. – Старик печально улыбнулся. – Знаете, во время Великой Отечественной я был совсем еще безусым юнцом, но мне всякого пришлось повидать. Я до сих пор помню, как выглядят убитые. Помню, какие глаза становятся у тех, кто научился убивать. Так что вы меня не обманете, молодой человек. Ни улыбкой своей, ни вежливостью. Только…

– Что только? – быстро спросил Громов.

– Только нельзя смотреть на жизнь, как на поле боя, – сказал художник. Он опять повернулся к Громову своей сутулой спиной, готовясь оставить его одного. – Это просто поле. Поле, на котором растет трава.

– Трава? Какая трава?

– Обыкновенная. Зеленая. Та, которая когда-нибудь вырастет поверх всех нас. Поразмышляйте об этом на досуге. – Бросив эти слова через плечо, старый художник поплелся прочь, не прощаясь и не оглядываясь.

Под его подошвами с сухим стуком перекатывались камешки, и им предстояло пролежать здесь миллионы лет, прежде чем они превратятся в землю, на которой однажды зазеленеет трава.

Даже самые мелкие камешки не желали исчезать бесследно. Почему же люди так легко мирились с этой безрадостной перспективой?

Солнце зависло высоко над головой, как бы размышляя, а стоит ли ему клониться к закату? В его свете все выглядело неправдоподобно выпуклым, резким и отчетливым. Как яркий сон за мгновение до того, как он начинает рассыпаться на обрывки смутных воспоминаний. Белизна облаков, синева моря, зелень далеких гор. Казалось, весь мир состоит только из этих красок. А еще из тишины. Слабый плеск волн и крики чаек были ее продолжением.

Сидя на горячей гальке у самой кромки воды, Громов лениво перебирал пальцами камешки, машинально выискивая плоские, подходящие для того, чтобы метать их над морем, заставляя упруго скакать по поверхности. Но камешки оставались на берегу. Время детских забав давно прошло. Ожидание схватки – это уже из области взрослых, мужских игр. И Громов терпеливо ждал, развернувшись лицом к возможной опасности. На расстеленной перед ним рубашке высилась горка серой гальки. Время собирать камни, а время их разбрасывать еще не наступило.

После ухода художника он прошелся по пустынному берегу. Старик прав: для Громова это очередное поле боя. Но ничего не изменить, а значит, и сожалеть не о чем. У каждого свое поле, которое нужно перейти, своя жизнь, которую никому не перепоручишь и на потом не отложишь. Служебный долг? Громову не нравилось выражение «долг». Лично он никогда не брал взаймы и никому ничего не был должен. Просто жил, как умел, и надеялся, что получается это у него не самым худшим образом.