Рахим Эсенов - Легион обреченных

— Беззаботная старость? — усмехнулся Таганов. — Уж не имел ли он в виду пенсионное обеспечение в Туркмении? Ведь посылал тебя в нашу республику... Кстати, а что сталось с твоим вкладом в швейцарском банке?

— Мадер оказался ясновидцем, — тяжко вздохнул Курреев. — Все мое золото улетучилось вместе с дымом терьяка... Кому я нужен? Даже самому себе не нужен. Денег у меня нет, убивать разучился — слишком стар...

В последние годы Каракурт чувствовал свою никчемность, часто подумывал о судьбе убитого им дешифровальщика: когда лимон выжат, корку выбрасывают. Он ловил на себе неприязненные взгляды своих «коллег», таких же предателей, как сам, которые сторонились его, опиомана. Но Родина, всегда видевшаяся Куррееву несбыточным сном, манила его как мираж.

— Я сильно виноват, — пробормотал Курреев. — За любое мое преступление меня можно ставить к стенке...

— Не видно, чтобы ты это осознал искренно, до конца.

— Что ты от меня хочешь, Ашир? Я и так весь вывернулся наизнанку.

— Значит, не весь. Имена среднеазиатских агентов и их пароли все-таки надо вспомнить, Нуры. Ты ведь еще не всех назвал.

Каракурт выжидательно посмотрел на Таганова и сказал:

— Мадер не назвал эти имена даже Гелену. Он их так долго берег в памяти, чтобы передать мне... Я многих уже вспомнил. Ведь память — это сложный и тонкий механизм. Его от руки не заведешь... Нужен освежающий толчок, душевная встряска, заряд. Этим зарядом ты начинил меня, Ашир, сын Тагана. Ты распорядись, чтобы мне в камеру принесли карандаш и немного бумаги. Я вспомню всех. Обязательно вспомню...

Светлая «Волга» ехала по утренним улицам Ашхабада. Впереди, рядом с шофером, сидел сержант госбезопасности. Сзади — двое мужчин в штатском. Один из них смугл, лет пятидесяти пяти — шестидесяти, горбоносый, с массивным подбородком. Другой — высокий, плечистый туркмен с заметной проседью в еще слегка вьющихся волосах, с волевыми, умными глазами на скуластом лице.

Вскоре последние дома остались позади, и машина, вырвавшись на загородное шоссе, увеличила скорость. Мелькали сады в весеннем цвету, холмы, покрытые гигантским паласом изумрудного разнотравья, проплывали мимо поля с безукоризненными рядами посевов, корпуса новостроек, чуть дальше аэродром, на который приземлялся пассажирский самолет...

Машина остановилась на окраине большого поселка, раскинувшегося у подножия Копетдага. Широкие улицы, окаймленные чинарами, одним концом упирались в покатые холмы, переходящие в ноздреватые горы, другим — в бело-розовые островки садов, из-за которых просвечивали желтые гряды барханов, смыкаясь с безоблачным небом. В прозрачном воздухе, настоянном свежестью гор и фруктовым ароматом, суматошно носились пчелы, взлетали сизари, где-то вдали пересвистывались кеклики.

Шофер выключил мотор у старого карагача, распростершего свои заскорузлые ветви над горной речкой, берущей начало неподалеку, в буйных кустах ежевики, будто охраняющих своими шипами хрустальные воды. Шальной ветерок, изредка налетавший с гор, запутавшись в засохших ветках карагача, издавал дрожащие трели старого гопуза — туркменского инструмента, чем-то напоминающего губную гармошку.

— Ты зачем привез меня сюда, Ашир, сын Тагана? — хрипло спросил горбоносый, выйдя из машины. В больших зрачках мелькнул испуг, тут же сменившийся равнодушием. — Я никогда не был здесь...

— Эти горы тебе незнакомы, Нуры? — усмехнулся Таганов.

— Горы, горы... — задумался Каракурт. — Клянусь горой и книгой, и кровлей вознесенной, и морем вздутым, поистине наказанье твое, господи, падет в тот день, когда небо заколеблется и горы двинутся...

— А пока горы на месте, — заметил Ашир.

Тоскливый взгляд арестованного заскользил по застывшей громаде гор, уходящих в поднебесье, задержался на шиферных крышах добротных кирпичных домов и замер на моложавом, задумчивом лице Таганова, как бы говоря: «Ну, чего ты от меня еще хочешь?»

Они стояли рядом, но невидимая полоса отчуждения разделяла их. Оба росли в одном ауле, от которого осталось одно название, ибо все дома в нем новые или неузнаваемо перестроены. Но шли они разными дорогами: один стал достойным защитником Советского государства, другой — пойман как шпион... Были в их жизни моменты, когда они встречались, виделись вблизи и издали — через прорезь винтовочного прицела, в стремительной кавалерийской атаке. Сейчас на какое-то время каждый из них отдался воспоминаниям.

— Ты, Нуры, рассказал много интересного, — проговорил наконец Таганов. — В твоем списке оказалось немало наших общих знакомых, которые или уже арестованы, или разыскиваются нами.

Ссутулившись, Курреев глядел куда-то вдаль — казалось, он не слышал слов.

— Скажи, Ашир, меня расстреляют? — как бы нехотя разжал губы. — Только скажи правду... Может, своим длинным языком я укорачиваю себе жизнь. Она, говорят, с коротким языком длиннее.

— Сев на верблюда, за седло не прячутся. — Таганов посмотрел на Курреева сурово, и тот опустил голову. — Не могу ничего обещать. Я уже однажды тебе говорил, что все решит суд, который учтет чистосердечное признание.

— Хочу видеть мою Айгуль, моего сына, дочь, внуков, — вдруг страстно выдохнул Нуры. — Не откажи мне, Ашир!

— Поздно спохватился. — Таганов изучающе, будто впервые видя Курреева, посмотрел на него. — Не могу тебе обещать встречу с Айгуль и детьми, надо сперва узнать, захотят ли они тебя видеть. Они не твои дети...

— А чьи же?

— Они — дети Советской Республики. Ты же их бросил, не кормил, не учил, не воспитывал...

— Не знаю, можно ли простить меня?! — продолжал Каракурт. — На мне слишком много грязи, она обволокла и мою душу, в которой жило два человека... Когда Гитлер пошел войной на Советский Союз, я обрадовался, а после клял себя последними словами. Но я ненавидел и немцев... Я был как тот раб, верно служивший своему хозяину, но в тайниках души исходивший злобой, моливший аллаха ниспослать на него мор, болезни...

Каракурт, увидев на лице Таганова насмешливую улыбку, осекся, помолчал и снова заговорил:

— Да, я не сделал для своей родной земли ничего полезного, но никогда не забывал, что я туркмен. С годами это чувство обострялось. Я радовался поражению немцев, хотя ел и пил с их рук... Какой-то шальной дух носил меня по чужим весям. А еще всю жизнь мнил о себе: всесильный! Жизнь растоптала, обнажив мою суть азартного игрока, который, стремясь обыграть других, на самом деле оказался в проигрыше сам... В последнее время я почему-то больше всех вспоминал мать... Мою бедную маму. Говорят, даже древние старцы, умирая, призывают на помощь не аллаха, а родную мать...

— А мать это и Родина, и земля родная, Нуры. Мама твоя так хотела повидать тебя перед смертью. Твое предательство, равнодушие убило ее...