Клавдий Дербенев - Недоступная тайна

— Говорю серьезно, — продолжал Бубасов. — Я, можно сказать, профессор! Своим делом занимаюсь с десятилетнего возраста!

— Ничего особенного в тебе, дорогой мой, я не вижу, — насмешливо сказала Жаворонкова. — Пусть я была вынуждена к бездействию, но всегда жила мыслью о своем назначении. Да, да! Но чем я питалась? Книгами о шпионах. И вот сейчас, встретившись с таким, как ты себя называешь, «профессором», я не нахожу в тебе новизны. Ты будто сошел со страниц прочитанных мною книг. Видишь, их сколько, — Жаворонкова показала на книжный шкаф. — А ты говоришь — профессор!

Бубасов несколько мгновений удивленно смотрел на Жаворонкову, потом рассмеялся:

— Ты действительно, Элеонора, прелесть! Я восхищен! Рад за отца, что он воспитал такую…

Но тут улыбка сбежала с его лица, оно сделалось злым и суровым. Решительно ударив рукой по столу, сказал:

— В опыте моем ты со временем убедишься!

— Не спорю. Возможно, так и случится.

— Труден был путь к тебе, Элеонора. Мы все эти годы искали тебя. Та женщина, которая поджидала тебя в Москве, тоже искала. У нее были твои фотографии. Почему ты не пришла к ней в одно из назначенных чисел?

— Я сразу заболела и полгода лежала в детской больнице, — ответила Жаворонкова и спросила: — А почему она позже не могла побывать на Казанском вокзале? Я в марте и апреле сорок пятого года приходила туда, разыскивала ее, но напрасно…

— Было бы странно через полгода, — проговорил Бубасов. — Теперь ее нет в живых. Откровенно говоря, я похоронил тебя, не верил в то, что ты можешь быть жива. Но все же искал. Искал в Москве, Ленинграде, Киеве, Одессе, Хабаровске и других городах. Но что я мог сделать, слабо представляя себе черты тринадцатилетней девочки? Искал только по фамилии. Отец не разрешал даже брать сюда твою фотографию. Ты не догадываешься, как набрели на твой след?

— Понятия не имею, — пожала плечами Жаворонкова.

Бубасов закурил папиросу и тихо спросил:

— Помнишь Иштвана Барло? Бывал у отца…

Жаворонкова отрицательно качнула головой.

— Столько всяких приходило… В то время я была глупышкой.

— Не напрашивайся на комплимент, Элеонора! Не только один отец приходил в восторг от твоей феноменальной памяти.

— Не представляю никакого Барло, — упорно настаивала Жаворонкова.

— Вспомнишь, — спокойно сказал Бубасов. — Иштван Барло, венгр. Впрочем, венгром он стал по необходимости. Родился он русским. Такой высокий, с жабьей улыбкой, с короткими руками… Он происходит из очень, по нашим понятиям, приличной семьи…

Жаворонкова мотнула головой. Помолчав, Бубасов продолжал:

— Одно время он служил в армии Хорти. В сорок девятом его упрятали за решетку. Он не совсем аккуратно помогал американским друзьям. Через три года амнистировали. Снова попался, потом бежал из Венгрии. В Будапеште у него живет жена, связь с ней он поддерживает через туристов. Барло в совершенстве знает русский язык. Он был в Москве на последнем фестивале студентов. Там тебя и увидел. Несколько раз сфотографировал. Не составило для него большого труда и выяснить кое-что касающееся тебя. Но дать знать отцу о тебе из Москвы он не имел возможности. Неужели ты его не заметила?

— Я сказала: никакого Барло не помню, а на фестивале все друг друга фотографировали!

— Скажи, Элеонора, по совести, — прищурившись, спросил Бубасов, — ты на это московское скопище сумасшедших и психопатов поехала ради того, чтобы увидеть кого-нибудь из наших?

— Разумеется. Но там были не только сумасшедшие, я полагаю…

— Безусловно! — поспешил Бубасов. — Такие, как Барло, как ты, ну и некоторые другие, не принадлежат к числу психопатов. Ты слушай! Ничего не зная об успехах Барло, я здесь напал на твой след. Получилось очень просто! Как-то обратил внимание на список врачей, висевший в приемной поликлиники. Среди прочих фамилий: Жаворонкова А. Г. Дальше — больше, и ниточка подвела меня в этот дом, к Касимовой… Безусловно, эту черновую работу я делал не сам. Затем меня на несколько дней отвлекли другие заботы. Когда, наконец, я пошел к тебе в поликлинику, то тебя уже не было. Полагая, что ты уехала в тот же санаторий, где отдыхала Касимова, я поехал гуда. Но напрасно. Тогда я решил поговорить с Касимовой. У меня не было иного выхода, чтобы узнать твой адрес.

— Что ты ей сказал?

— О, не беспокойся! — усмехнулся Бубасов. — Многострадальное сердце не выдержало сурового разговора, и Касимова в моем присутствии перекочевала в лучший мир!

— Ты убил ее! — забыв о всякой осторожности, воскликнула Жаворонкова.

Бубасов удивленно поднял брови:

— Сожалеешь?

Жаворонкова выдержала его пристальный взгляд и гневно сказала:

— Не то! Ты мог провалить меня! Так рисковать — безумство! А еще называешь себя профессором!..

— Не волнуйся, — торопливо возразил он. — Она обязана была умереть немедленно после встречи со мной! Мертвый не шевелит языком…

— Но она могла и не умереть!

— Я бы ей помог. Это ясно, — усмехнулся Бубасов.

— Какая необходимость была разговаривать с ней?

— Кто же лучше ее мог проинформировать меня о тебе, дорогая Элеонора, — продолжал Бубасов насмешливым тоном. — Я пытался обойтись без этой работяги-старухи. Осмотрел в палате ее вещи, надеясь узнать, куда ты уехала. Но нашел только фотокарточку. Потом я встретил старуху, заговорил с ней. Эта кремнистая представительница советских женщин, признаюсь, была не очень словоохотлива. Очевидно, ей не понравилась моя физиономия. Старуха ощетинилась. Тогда я вскипел и выместил на ней свою ненависть. Ведь это она нам испортила все, подцепив тебя в Глушахиной Слободе. Я открыл ей правду… Ты не представляешь, что с ней было! Она стала задыхаться, цепляясь за воздух руками. Когда она переселилась к предкам, я удалился…

Жаворонкова бледная, вся дрожа смотрела на Бубасова. Голова ее кружилась, перед глазами плыли звездные круги. Сжимая пальцами виски, она полушепотом сказала:

— Так ты виновник ее смерти?

— Да, — просто ответил Бубасов. — Что же в этом особенного? Она была коммунисткой, и, следовательно, одним фанатиком стало меньше. Прекрасно! Но что с тобой, Элеонора? Ты на себя не похожа!

Чтобы не вызвать подозрений, она едко сказала:

— Ты только что хвастался, называл себя профессором… Грош стоит твоя опытность, если ты напролом идешь к той, которая явно не пощадила бы ни тебя, ни меня! После всего этого я еще подумаю, стоит ли мне иметь дело с тобой. Мне дорога моя жизнь и дорого дело, которому посвятил меня отец!

Тон, которым были произнесены эти слова, испугал Бубасова. Он вскочил с кресла и, подойдя к Жаворонковой, склонился над ней. Глаза его смотрели виновато.

— Дорогая Элеонора! Если бы ты поработала столько, сколько я, мягче бы относилась к промахам. Промахов не должно быть в нашей работе, но они вызваны исключительно желанием скорей пожать твою мужественную руку. Я глубоко счастлив, что ты так строго и принципиально относишься к делу. Только так и должно быть! Я преклоняюсь перед тобой, дорогая Элеонора!