Леонид Николаев - Феникс

Он ответил едва приметными кивком: хорошо. Но даже в эту секунду мысль его настороженно следила за ее словами, за тоном, которым они произносились. Мысль предостерегала. И все-таки ему страшно хотелось забвения в чувстве. Измученный тревогой, постоянным ожиданием чего-то ужасного, он с упоением отдался бы безмятежной радости. Окунулся бы в нее. Растворился. Весь. Пусть рядом бродит опасность. Пусть ищет Саида. Ищет и не может найти. В эти секунды, минуты… часы его нет.

Капитан принял его, прохаживаясь по кабинету.

Никаких приветствий. Никаких слов, объясняющих вызов в столь позднее время. Только сухое извинение:

— Я потревожил вас в силу некоторых обстоятельств.

Посмотрел из-под серых нависших бровей на Исламбека. Чужими глазами. Куда девался колкий, сверлящий, пронизывающий насквозь взгляд? Две почти померкшие точки. Они не искали, как всегда, не впивались в душу. А без них, без этих точек, не было Ольшера, не было сильного, собранного, мужественного человека, подавляющего всех, кто окружал его. И если бы не очки, взблескивающие золотистыми искрами в свете люстры, глаза вообще казались бы мертвыми.

«Устал. Ольшер устал, — не столько мыслью, сколько чувством определил Саид. — Немцы сдают. Огромное напряжение им не под силу». Этот вывод Саид сделал уже после какого-то анализа и обобщения. Он следил за капитаном и примечал новые детали в облике начальника «Тюркостштелле». Ссутулился, кажется, Ольшер, обмяк. Даже постарел.

— Вам придется, господин Исламбек, сейчас же вернуться в Брайтенмаркт. — Капитан глянул на часы и что-то отметил для себя. — Через десять минут подадут машину…

— Я готов…

Ольшер не придал никакого значения готовности шарфюрера. Она подразумевалась сама собой. Ему нужна была готовность тех, кто находился сейчас в «Вальд-лагере 20».

— Вы уверены в человеке, которого выбрали?

— Почти.

— Точнее!

— Он способен на смелый шаг.

— Не то, — скривил губы Ольшер. — Меня интересует конечный результат. Операции придается особое значение, господин шарфюрер. Вы должны знать о ней, хотя это и составляет государственную тайну. Мы отрезали Баку от России, закрыли путь советской нефти к фронту и промышленным объектам. Но нефть идет. Идет и достигает цели. Контроль с воздуха ничего нам не дал: танкеры на Каспии не видны. А от Красноводска уже следуют железнодорожные составы с нефтью, следуют через Туркмению и Узбекистан. В чудеса мы не верим. Здесь тайна… И ее надо раскрыть. Это главная задача: раскрыть и нанести удар. Задача трудная, поэтому выбор исполнителей решает исход нашего замысла. Вы говорили, что Абдурахман работает на транспорте. Мы можем быть уверены, что ваша мать свяжет ведущего с Абдурахманом?

Саид понял: надо быть конкретным в ответе, иначе капитан отменит операцию. Истинное положение Ислам-беку не было, конечно, известно, — ни Ольшер, ни даже Шелленберг не могли остановить уже начавшую действовать машину. Внезапное изменение графика было вызвано не только и не столько стратегическими соображениями, сколько политическими. Этой ночью Гиммлер, в ответ на требование фюрера оказать помощь армии Паулюса под Сталинградом эффективными действиями, обязался нанести массовый диверсионный удар по советскому тылу. Приказано было в течение семидесяти двух часов бросить в дело подготовленные и еще не подготовленные, но заканчивающие курс тренировки в диверсионных школах и лагерях ударные группы. Геринг выделил для этой цели дополнительно транспортные самолеты и передавал их в распоряжение Главного управления СС. Передавал, несмотря на трудное положение немецкой авиации, потерявшей превосходство в воздухе и вынужденной к тому же с огромными потерями нести службу связи и снабжения окруженной армии Паулюса. Другого выхода не было. На удар в спину возлагалась большая надежда. Эту надежду укреплял Гиммлер, рисуя перед фюрером картины грандиозных разрушений промышленных объектов, коммуникаций, аэродромов, играющих важную роль в усилении советского военного потенциала. Шеф СС лично отдал команду Ольшеру еще до рассвета выбросить в квадрат «Д» четыре диверсионные группы.

— Я уверен, — сказал Исламбек твердо.

Гауптштурмфюрер внимательно посмотрел на него, нацелил свои колючие глаза, пронизал ими насквозь собеседника. Минуту, кажется, пытал Саида. Отпустил. Утомленный, отпустил.

— Тогда действуйте.

— Слушаюсь, господин гауптманн.

На столе вспыхнула лампочка. Ольшер взял трубку с аппарата, поднес к уху: «Хорошо…» Вернул назад.

— Внизу ждут вас…

Саид заторопился. Ольшер как напутствие произнес:

— В машине будет еще один человек. Он не помешает. У него свои обязанности. Интересоваться друг другом не следует.

Исламбек кивнул. Опять заторопился. И еще раз капитан задержал его:

— Все хочу спросить…

Шарфюрер выразил готовность слушать. Поднял глаза на Ольшера.

— … не знаете ли вы человека, который был в госпитале в день смерти Мустафы Чокаева? Из туркестанцев?

Не задумываясь, Саид ответил:

— Знаю.

Эсэсовец не надеялся на такой ответ. Что-то неясное, неопределенное ожидал услышать, и вдруг четкое — знаю. Обычная выдержка изменила Ольшеру. Он торопливо, с обнаженным интересом глянул на шарфюрера, шагнул к нему.

— Кто он?

— Я.

Вторично пришлось Ольшеру напрягать силу. Нацеливать зрачки на собеседника. Колоть его, мучить. На сей раз эта процедура продолжалась недолго. Капитан ожег Саида и тотчас погасил взгляд. В сущности, не важно, кому довелось быть в госпитале и видеть там Каюмхана, главное — видеть. И если в этом признается Исламбек, тем лучше. Двойная удача.

— Кто знает о вашем посещении Чокаева?

— Только сестра Блюмберг.

— Ее нет, — констатировал Ольшер.

— Тогда — никто.

Гауптштурмфюрер вернулся к столу, потрогал осторожно очки, словно проверял, достаточно ли хорошо они держатся. Он, кажется, волновался.

— И пусть никто не знает впредь, — предупредил Ольшер.

— Слушаюсь!

— Счастливого пути, господин шарфюрер.

Спутником Саида оказался мулла. Обер-мулла, который приезжал прошлой зимой в Кумлагерь на вербовку пленных. Он почти не изменился внешне — та же шинель с петлицами, та же шапка эсэсовская с полумесяцем на значке — и все не по размеру, все плохо пригнанное. Такой уж был человек обер-мулла — не военным родился. Но проглядывало в нем и что-то новое. Потяжелел, обрюзг. Животик обрисовался под шинелью. Животик этот и придавал важность слуге пророка. Когда «опель» остановился в лесу, около ворот лагеря, мулла первым вылез из машины и, выставив живот, зашагал к будке часового. Он был торжественно важен.

Саида подмывало кольнуть обер-муллу, высмеять. Злое желание легко объяснялось. Он не мог забыть корана, что ткнул ему в лицо этот эсэсовский проповедник тогда ночью, в Беньяминово. И Саид кольнул бы муллу, да случай не представился. Всю дорогу проповедник спал, посапывая и похрапывая, лишь на железнодорожном переезде, когда «опель» изрядно тряхнуло, он проснулся, зевнул и лениво пробормотал «бисмилло». Пробормотал не потому, что вспомнил Бога или душа потребовала общения со Всевышним. Это была привычка, выработанная профессией. Чем-то должен отличаться слуга Аллаха от остальных смертных. Одной повязки на рукаве с изображением мечети недостаточно. Нужны слова.