Эрик Эмблер - Эпитафия шпиону. Причина для тревоги

Последовало вежливое препирательство. Хозяева были явно готовы уступить нам свои кровати, выкажи мы хоть малейшую склонность принять их предложение. Мне они показались любопытной парой. В их поведении проскальзывало нечто такое, что не поддавалось определению. Оба были любезны и вежливы, но не более. Я попытался проанализировать, что же меня смущает. Взять, к примеру, старика. Он держался абсолютно непринужденно — в этом не было сомнений, — но в то же время создавалось впечатление, что он себя сдерживает. Время от времени его глаза становились рассеянными и утрачивали блеск, но рассеянность затрагивала только глаза, но не мысли. Женщина вела себя иначе. В ней чувствовалась какая-то настороженность, бдительность. Пока мы ели суп, Симона занялась шитьем и не смотрела на нас, однако я не сомневался, что она внимательно слушает наш разговор и ждет, готовая в любую секунду включиться в него.

— Значит, решено, — сказал ее отец. — Вы остаетесь, синьоры, и мы очень рады вашему обществу.

— Вы чрезвычайно любезны, синьор.

Помня о своем акценте, я помалкивал, издавая лишь неопределенное мычание, но теперь подумал, что должен что-то сказать. В памяти всплыла пышная итальянская фраза:

— Можете не сомневаться в нашей глубочайшей благодарности, синьор.

Он протестующе взмахнул рукой:

— Пожалуйста, синьоры, не стоит. — Потом решил сменить тему: — Надеюсь, вы простите мое любопытство, синьоры, но хотя ваш итальянский очень хорош, я никак не могу понять, из какой вы местности.

Я был почти уверен, что в этот момент женщина перестала шить.

Залесхофф непринужденно рассмеялся:

— Мы и не претендуем, что говорим настолько чисто, чтобы сойти за итальянцев, синьор. Мы швейцарцы — из итальянской части страны. Каждый год мы с другом проводим отпуск в Италии. Моего друга зовут Маурер. А меня Детц. Как видите, обе фамилии немецкие, но сами мы из Локарно.

— Да, конечно. — Старик кивнул. — Швейцария — чудесная страна. К сожалению, я там не был. Меня зовут Карло Беронелли, а это моя дочь Симона.

— Очень рад, — улыбнулся Залесхофф.

Я лихорадочно размышлял. Карло Беронелли! Имя казалось мне знакомым. Вспомнив, что он математик, я вдруг понял почему.

— Думаю, синьор, — с улыбкой сказал я, — что должен поблагодарить вас не только за гостеприимство. Если я не ошибаюсь, вы профессор Беронелли из Болонского университета.

Лицо хозяина осветила довольная улыбка.

— Вы меня помните, синьор? Прошло столько лет после моего ухода из университета. Не понимаю, как…

— Ваша работа по классической механике, профессор, была рекомендована мне преподавателем, когда я готовился к защите диплома.

Он явно разволновался.

— В каком университете, синьор?

Я вовремя вспомнил, что являюсь синьором Маурером из Локарно.

— В Цюрихском, профессор. — От меня не укрылось, что Залесхоффу явно не нравится этот поворот в разговоре.

— Вы физик, синьор?

— Нет, профессор, я инженер.

— Но, — настаивал он, — вы немного разбираетесь в математике?

— Да… — Внезапно я поймал взгляд Симоны. Она повернулась на стуле и пристально смотрела на меня. Ее темные глаза были широко раскрыты. Поначалу я не мог определить их выражение. Потом все понял и вздрогнул. Это был страх! Что-то в моих словах ее испугало. Очень странно. Сделав над собой усилие, я снова повернулся к ее отцу. — Разумеется, — смущенно пробормотал я, — это было очень давно.

— Да-да, конечно. — Казалось, он с трудом сдерживает волнение. Потом на его лице появилось удивленное выражение. — Я не помню, чтобы ту книгу переводили на немецкий. На английский — да. Но у немцев есть свой достойный учебник. Дайте-ка вспомнить, как фамилия…

— Я читал вашу книгу в оригинале.

— Действительно! Очень разумно с вашей стороны.

— На многих языках читать легче, чем разговаривать.

— Да, несомненно.

Пальцы старика нервно теребили пояс халата. Как будто он хотел что-то сказать, но не знал, с чего начать. Молчание меня смущало. Я избегал взгляда его дочери. Затем он снова заговорил, тщательно подбирая слова:

— Да, прошло много времени с тех пор, как я написал ту книгу. — Профессор нервно улыбнулся. — За двадцать лет появляются новые идеи. Человек не перестает учиться. Теперь я многое бы там изменил. Это очень странно, господин Маурер, когда люди думают, что через неделю, через месяц или через год придут к неоспоримым выводам. Ведь всегда найдется тот, кто их оспорит. Завтра наступит всего лишь следующий из длинной череды дней. Математик, имеющий дело с такими абстракциями, как нуль или квадратный корень из отрицательной величины, и настаивающий на существовании математической истины, — это недоступный пониманию парадокс. Да, я хотел бы переписать ту книгу.

— Позвольте заверить вас, профессор, что, с точки зрения студента, это в высшей степени достойный учебник. Его рекомендовали мне как лучшее пособие по данному предмету. Единственное, что можно было бы улучшить, — это качество бумаги, на котором напечатана книга, — слишком тонкая и прозрачная. Ваш учебник — стандарт, не требующий исправления.

Старик снисходительно улыбнулся.

— О, синьор, я не говорю об исправлении. Речь идет о том, чтобы написать заново. — Он посмотрел мне в глаза. — Эта книга, синьор, — с нажимом произнес он, — собрание самых фантастических нелепостей.

Я тоже улыбнулся. Возможно, на каких-то страницах там встречались опечатки. Или научная гиперболизация.

— В таком случае, профессор, вы единственный это заметили.

— Да, — серьезно согласился он. — Я единственный, кто заметил данный факт. И это открытие пришло ко мне любопытным образом…

— Отец!

В восклицании женщины слышались резкие, почти истерические нотки. Она встала и сурово посмотрела на нас. Я ничего не понимал.

— В чем дело, Симона? — раздраженно спросил старик.

Казалось, она с трудом сдерживается.

— Думаю, эти джентльмены очень устали. Пора оставить их в покое — пусть поспят.

— Глупости, Симона. — Профессор нахмурился. — Еще только начало одиннадцатого, и я уверен, что синьор Маурер заинтересовался. — Он выжидающе повернулся ко мне.

— Да, конечно, профессор, — сказал я и увидел, что Залесхофф едва заметно покачал головой.

Но старик уже придвигал свой стул ко мне. Казалось, он забыл о существовании Залесхоффа. Глаза его вдохновенно сияли. Очевидно, придется его выслушать. Ничего не поделаешь.

Профессор заговорил быстро, взволнованно. Как будто объяснял теорему любимому ученику.

— Это действительно очень необычно, — доверительно сказал он. — Однако, по моему мнению, многие научные истины были открыты благодаря подобным случайностям. Оставив свой пост в университете, я вскоре занялся одним курьезным предметом. По чистой случайности. Один мой студент в качестве темы диссертации выбрал критику древних теорий вечного движения. Это был блестящий молодой человек, который подошел к предмету исследования с научной серьезностью и толикой довольно милого юмора. Он привлек авторитет Стевина, Лейбница и Ньютона, чтобы доказать свою правоту. Достойная восхищения работа. Тема привлекла меня как пища для размышлений. В то же время меня больше интересовало не то, что сделал молодой человек, а то, что он упустил. Рассматривая вопрос с чисто научной точки зрения, он, похоже, подменил посылку выводом. Просто продемонстрировал путаницу в средневековой физике, не более того. Его это вполне удовлетворило — но не меня. Я считал, что более глубокое исследование данного предмета будет одновременно увлекательным и полезным. И задумал грандиозное reductio ad absurdum, [79] Доведение до абсурда (лат.). основанное на серьезном анализе вечного движения. Представьте, что вы решили в терминах ньютоновской физики доказать, что земля плоская, и в процессе работы нашли подтверждение истинности физики Эйнштейна.