Лев Квин - ...Начинают и проигрывают

— В воскресенье сбегаешь к нему в гости. Хочешь, вместе пойдем?

— Нельзя!… Они сказали, он меня забыть должен, совсем забыть. — Кимка приподнялся на локтях. — Как думаешь, забудет? Если через год встретит — узнает? Или кинется на меня, как будто я ему ну совсем-совсем чужой?

— Спрашиваешь! Конечно, узнает, — утешил я его.

— И через два?

— Хоть через десять! У собак первые хозяева, как первая любовь.

Кимка хихикнул, чуть оживился, но через минуту снова скис, повалился лицом в подушку.

У каждого свое горе…

— Ким, где Арвид?

— На междугородной, — забубнил он, не отрывая головы от подушки. — Из госпиталя приходили, ему телеграмма — с Москвой говорить.

Я подался на почтамт. Там, на переговорной, вокзал в миниатюре. Люди приходят с едой, даже с подушками — линии перегружены, разговора иной раз целые сутки ждать.

Порыскал глазами — Арвид в кабине. Смотрит прямо на меня, но явно не видит. Лицо такое счастливое, словно его в Кремль вызывают для вручения высшей правительственной награды.

Закончил говорить, положил бережно трубку, вышел из кабины.

— Арвид! — окликнул его.

Он ко мне. Обнял.

— Виктор! Она жива! Жива!

— Кто? — У меня хрустнули кости — вот медведь!

— Вера. Жена моя.

— Жена? У тебя жена? Вот так номер! Ты же ничего никогда не говорил.

— Ты не спрашивал… И не мог я ничего сказать. Сам не знал, есть она или нет. Больше года ничего не знал. Ни писем, ни вестей. Она на той стороне была. В Латвии, в партизанском отряде. А сейчас в Москве. Это я с ней сейчас по телефону, понимаешь, с ней!…

Арвид говорил, говорил, энергично жестикулируя, не давая вставить мне даже слово.

Но когда мы подошли к бывшему купеческому двухэтажному особняку в тихом переулке, с часовым у подъезда, он вдруг умолк. Как будто словесный поток, неожиданно возникший, так же, разом, и иссяк. Опять сосредоточенный, сдержанный, холодноватый — только светлые глаза необычно сияют.

В кабинете Глеба Максимовича дымовая завеса — это при открытой-то форточке! Блюдце, заменяющее пепельницу, топорщится во все стороны окурками; здесь курят по-солидному — папиросы. Собралось, кроме нас, человек семь-восемь.

— Ну, теперь, кажись, все в сборе, — Глеб Максимович безуспешно попробовал разогнать рукой дым. — Это наши новые товарищи Ванаг и Клепиков.

Ага! — не прропустил я без внимания его слова. Не сотрудники угрозыска, не временно прикомандированные — наши новые товарищи. Просто так сказано, без всякого значения, или же с умыслом? Ведь упоминал он как-то, что у них не хватает работников…

— Садитесь, ребята, садитесь, — поторопил Глеб Максимович. — Некуда? Что значит — некуда? А койка на что? Да, да, прямо на койку, только ширму отодвиньте…

Усаживаясь, я заметил, как один из сотрудников, примостившийся на подоконнике, ткнул локтем другого, помоложе и, улыбаясь, указал на меня украдкой. Понятно! Значит, именно эти двое засекли меня возле дома Васиной: рост выше среднего, припадает на левую ногу… Где же они там прятались — безлюдная улица. И как Фронт налетел на меня — тоже видели?

Стало неловко. Я поспешно отвернулся, заставив раскладушку пронзительно скрипнуть.

Глеб Максимович сказал:

— Товарищ Сечкин, докладывайте.

Сечкин встал не спеша. Говорил он в полном соответствии со своим обликом: вроде бы нескладно, отрывисто, не очень связно, а на самом деле, если подумать, сжато и точно.

Учительница в классе, где дочка Изосимова — Маргарита Юрьевна Назарова — эвакуирована в сорок втором из Ленинграда. Муж, летчик, Герой Советского Союза, погиб в воздушном бою в том же году. Двое детей умерли в блокаде от голода. Живет в бараке на Воронежской улице, в одной комнате со вздорной старухой.

— Барковская, — подумал я вслух.

Сечкин скользнул по мне взглядом; кажется, удивил я его.

— Да, Барковская… Из-за нее почти не пользуется комнатой, только ночует. Тетради проверяет иногда у соседей, а чаще всего на общей кухне, где и оставляет их на ночь в своем столике.

— Столик запирается? — спросил Глеб Максимович.

— Нет.

— Значит, при желании к тетрадкам подходи хоть любой?

— Да… Теперь соседи. В бараке живут управленцы химкомбината — тридцать семь человек, шоферы — трое, энергетики — семеро. Тринадцать человек вселены по ордерам горисполкома. Директор стройтехникума Макарова, адвокат Арсеньев…

Он перечислил на память всех горисполкомовских.

— Выводы? — потребовал Глеб Максимович.

— Я составил список жильцов барака, которые могут иметь касательство к гаражу. Получилось всего девять. На семерых из них у нас имеются досье.

Опять он стал перечислять фамилии, и я удивился: знакомых много. Впрочем, что удивляться: мне ведь тоже приходилось заниматься гаражом.

— Что ж, — сказал Глеб Максимович, — определенный успех у нас есть. Так сказать, успех местного значения. Взят лже-Васин, взят Изосимов. Очевидно, с часу на час в Энске возьмут и лаборанта, никуда не уйдет. Что еще?

— Машинка, — коротко напомнил Сечкин.

— Правильно! К сведению товарищей, которые еще не в курсе. Знаете, что привез Станислав Васин в полом ящичке под швейной машинкой?

— Уж не тротил ли? — спросил незнакомый майор с широким отлогим лбом.

— Не угадали, — ответил Глеб Максимович. — Да и зачем возить по крохам, когда можно здесь раздобыть, на комбинате?… Рация, рация, вот что там было! Эксперты установили, по разным там пятнышкам, царапинам, вмятинам… Все это хорошо, но вот основной цели мы так и не достигли — Дяди-то нет! Правда, круг сузился. Однако и времени осталось немного. Дядя вот-вот почует опасность, если уже не почуял, и подготовит контрход… Какие будут мнения? Прошу.

Разговор сразу стал общим, не превращаясь все же в беспорядочный: высказывались не сразу все, а один за другим.

Лобастый майор предложил сегодня же ночью брать всех семерых.

Глеб Максимович поморщился:

— Вы что — серьезно? Нет, товарищи, так не пойдет! Не на рыбу сети закидываем. Один, один нужен, а не семеро. Один — и улики к тому же, прошу не забывать. Задайте мозгам работу именно в таком направлении.

— Всех семерых не возьмем — Дядю упустим, — гнул свое майор.

— А может, сразу весь комбинат? — сердито прищурился Глеб Максимович. — Тогда уж наверняка!…

Долго спорили. Высказывали самые разные, иногда даже противоположные точки зрения. В конце концов сошлись на одном: ни в коем случае нельзя обрывать ниточку, ведущую к Дяде от Изосимова. Дядя, по-видимому, считает Изосимова не предателем, а трусом, решившим выйти из игры. Нельзя ли чего-нибудь добиться, если драку с милиционером представить как хулиганство, судить Изосимова открытым судом и приговорить к исправительно-трудовым работам с удержанием двадцати пяти процентов из зарплаты, чтобы он остался на комбинате?