Лев Шенин - Военная тайна

И кто мог бы подумать в дни этого исторического процесса, за которым следил, затаив дыхание, весь земной шар, процесса, вскрывшего все кровавые преступления фашизма, невиданные в истории человечества по своим масштабам и тяжести последствий, процесса, поведавшего миру об убийствах миллионов ни в чем не повинных жертв, об уничтожении целых народов в газовых печах Освенцима и Майданека, о камерах пыток и специальной промышленности по изготовлению орудий массового уничтожения людей и машин по переработке их костей, их волос, их кожи, — кто мог бы подумать и поверить тогда, что через каких-нибудь несколько лет американские и английские власти начнут не только освобождать гитлеровских палачей и эсэсовских убийц, но и формировать при их помощи новые дивизии?!

Ах, эта суббота 21 июня 1941 года, последняя предвоенная суббота, кто из нас позабудет тебя?! Сколько раз все мы, и старые и молодые, и мужчины и женщины, признательно и нежно вспоминали тебя, край последней недели мирного труда нашего! Вспоминали везде — и во фронтовых окопах, и в лесных партизанских землянках, и в редкие часы передышки в заводских цехах, только что воздвигнутых на Урале и далеко за ним, и на колхозных полях, где наши матери, жены и невесты трудились не покладая рук, чтобы накормить своих солдат на фронте и в тылу, да, и в тылу, потому что все мы, надевшие военную форму и не надевшие ее, были в те годы солдатами.

Вспоминали тебя и в горах Кавказа, и в предгорьях Урала, на хлопковых и рисовых полях Узбекистана и Туркмении, на зеленых пастбищах Казахстана и нефтяных промыслах Баку, на берегах нашей Волги-матушки, у пылающих стен несгибаемого Сталинграда, и там, на берегах Невы, где великий город, обложенный безжалостным и коварным врагом, ежедневно хоронил тысячи умерших от голода сынов и дочерей своих, но продолжал сражаться за свою славу и честь, за великое имя человека, которое он гордо носил.

Ничем не отличалась ты от сестер своих, а все-таки мы полюбили и запомнили тебя на всю жизнь, и всегда вспоминали этот теплый июньский день и наступивший за ним вечер, когда еще дымилась сизая сирень в садах, благоухали первые цветы последнего мирного лета, и дети с веселым криком плескались, как рыбы, в реке, и тонко заливался свисток судьи на стадионах, а в парках и кинотеатрах сидели, прижавшись друг к другу, влюбленные, не чуя, что к ним уже подкрадывается разлука.

Вспоминали и твою прохладную, свежую ночь, и неяркие тихие звезды твои, и ласковый шорох морского прибоя, когда волна за волной набегает на гальку…

Вспоминали и знакомые песни за родной околицей после дня, полного солнца, труда, бодрящих запахов трав, рокота тракторных моторов и улыбок стариков, обрадованных уже стоящими хлебами и твердо знавших, что богат будет урожай…

Да, ничем не отличалась ты от всех предыдущих дней, и, может быть, именно за то мы так нежно и вспоминали тебя, за то, что была ты такой, как все наши дни до— тебя — обычным и все-таки необыкновенным днем нашей жизни, трудовым днем народа, который сам строит свою жизнь по своему вкусу и по своим желаниям и един в своих мечтах, в своем труде, в своей вере в будущее…

В эту субботу старший следователь Ларцев решил наконец осуществить давнюю мечту и поехать на рыбалку. Он захватил с собой своего десятилетнего сынишку Вову, которому давно это обещал.

Радости рыбалки, конечно, начинаются со сборов, как радости любви начинаются с первых, еще робких ожиданий и встреч.

Ларцев, который сам себя называл за это «пожилым мальчишкой», страшно любил разбираться в своем сложном рыбацком хозяйстве — удочках, лакированных гибких спиннингах, катушках — спиннинговых и проволочных, блеснах всевозможных форм и размеров— от маленьких, в полтора — два сантиметра, до больших, чуть не в пятнадцать сантиметров, заграничных блеснах, рассчитанных на крупную рыбу, очень нарядных й броских, с вкрапленными в них ярко-красными, фиолетовыми и черными с белым ободком стекляшками, которые должны были казаться хищной рыбе глазами мелкого окуня или плотвы. Были у него и блесны, выточенные из латуни и меди, и блесны из алюминия и никелированной стали, сделанные из старых самоварных подносов, мельхиоровых подстаканников и давно вышедших в тираж медных чайников.

Многие из этих блесен Ларцев вытачивал сам, делая это с великой радостью в редкие минуты досуга и невзирая на ехидные замечания жены и ее возражения. Нина Сергеевна, как большинство женщин, никак не могла понять этой благородной мужской страсти и ядовито называла рыболовные принадлежности мужа «игрушками для бородатых деток», хотя Ларцев бороды никогда не носил.

А между тем нигде он не отдыхал так полно и радостно, как на рыбной ловле в лодке или на поросшем густым лесом берегу, когда вокруг стоит удивительная тишина вечернего лесного озера или глубокой, полноводной реки и все вокруг — и эти затишливые воды, и еще слышный шорох засыпающего леса, м даже изредка доносящийся, как выстрел, всплеск сильной рыбы, после которого долго расходятся круги по зеркальной глади, — вселяет чувство глубокого покоя и того особого, тихого счастья, которое всегда дает общение с родной природой, освежающее душу и тело.

В эту субботу Ларцев приехал домой рано — в семь часов вечера. Вова, предупрежденный накануне, что на этот раз они «железно поедут», изнывал от нетерпения, слоняясь по квартире и ежеминутно заглядывая в окно.

Нина Сергеевна и ее мать Ольга Васильевна заканчивали свои приготовления. В термос наливался горячий кофе, в походную сумку укладывались пироги с капустой и яйцами, добрый кус жареной баранины, яйца, сваренные вкрутую, и, чего греха таить, четвертинка водки, настоенной на красном перце с чесноком: Ларцев, который обычно не пил, на рыбалке выпивал непременно и с большим удовольствием, потому что даже в летние ночи на подмосковных водоемах, особенно ближе к рассвету, становилось очень свежо и сыро.

Как только Ларцев вошел в квартиру и наскоро пообедал, он вместе с Вовкой — без Ларцев а тому категорически не разрешалось это делать — занялся последними приготовлениями.

Было решено захватить два спиннинга — двухручный для Ларцева и легкий, одноручный для Вовки, которого Ларцев уже начал приучать к этому виду рыболовного спорта. В специальную деревянную коробочку с внутренними гнездами Ларцев уложил отобранные блесны — ровно пятнадцать штук.

Затем были внимательно проверены десять кружков — Ларцев любил и этот вид рыбной ловли, — оснащенных плетеной леской, еще накануне старательно протертой олифой, чтобы она не намокала в воде. (К леске были прикреплены тонкие стальные поводки (чтобы щука не могла их перекусить, как это иногда бывает) с особыми грузилами и крючками — тройниками на концах, сделанными из белого металла. Крючки были тщательно отточены «бархатным» напильником и «липли» к коже. Самые кружки радовали глаз: они были выточены из пробки и эффектно окрашены в два цвета — белый и ярко-красный специальной нитрокраской, которая, во-первых, была очень красива и заметна на далеком расстоянии, а во-вторых, абсолютно не боялась воды.