Лев Шенин - Военная тайна

Сазонов был уже немолодой человек, шофер второго класса, опытный и дисциплинированный водитель. В том, как он горячо и искренне отстаивал свою невиновность, не отказываясь при этом от некоторых деталей, говоривших, казалось бы, против него (так, например, он сразу признал, что не давал сигнала), во всем его поведении на допросе — очевидной скромности, правдивости, волнении человека, на которого незаслуженно свалилось тяжкое обвинение, Ларцев, как чуткий следователь, усмотрел несомненные доказательства его правоты.

Наконец, в пользу Сазонова говорило и то, что, имея все возможности скрыться в этот предрассветный час, он этого не сделал, а вызвал «Скорую помощь» и работников милиции.

Ларцев с искренним чувством пожал руку этому человеку и написал постановление о прекращении возбужденного против него дела.

Ларцев принадлежал к той славной категории чекистов, воспитанных Дзержинским, которые всегда помнили наставление своего великого учителя — бояться, как огня, душевной черствости, холодного равнодушия к человеческой судьбе и с такой же настойчивостью и силой защищать невиновного, случайно запутавшегося или оклеветанного человека, с какой разоблачать подлинных врагов Советского государства.

Оглядываясь назад, на многие годы своей следственной работы, Ларцев с равным удовлетворением вспоминал как дела, по которым — ему удавалось раскрыть самые искусные и коварные происки врагов и обнаружить преступников, так и дела, по которым ему пришлось затратить не меньше усилий и настойчивости для реабилитации честных советских людей, над которыми, в силу того или иного стечения обстоятельств (иногда случайных, а нередко и сознательно фальсифицированных такими же врагами его Родины), нависала черная и, казалось, беспросветная туча незаслуженного и тяжкого обвинения.

Григорий Ефремович — так звали Ларцева — любил свою трудную профессию, хотя она и стоила ему бессонных ночей, огромного нервного напряжения и нередко надолго разлучала с семьей. Он любил свою работу потому, что она была поистине творческой, любил даже те муки, которые приносила эта работа: горечь не подтвердившихся версий, казавшихся такими верными и потом вдруг оказавшихся ошибочными; ночную бессонницу, когда, не выпуская дымящейся папиросы изо рта, он часами расхаживал по своему кабинету, напрягая свой мозг и всю свою интуицию в поисках правильного решения очередной следственной задачи, запутанной, как головоломка; постоянное напряжение, необходимое для того, чтобы верно и вовремя разгадать маневры врага и тем самым предотвратить серьезнейшие последствия; чувство огромной ответственности за каждое дело, за каждый вывод, за каждого человека, судьба которого связана с этими выводами; и категорическую необходимость быть при всем этом неизменно спокойным, внутренне собранным, способным к холодному и трезвому анализу показаний, документов и вещественных доказательств по делам, выплеснутым жизнью на его следовательский стол.

Ларцев любил свою профессию и за то, что она изо дня в день, из месяца в месяц сталкивала его лицом к лицу с огромным многообразием жизненных явлений, конфликтов и человеческих характеров; за то, что он никогда не знал сегодня, над каким делом ему предстоит работать завтра, но был всегда уверен, что каждое новое дело, независимо от его характера, принесет свои, только этому дел у присущие особенности, и, следовательно, новые наблюдения и новый опыт. Что так же, как это дело не будет похожим ни на какие другие дела — по характеру преступления, или по его мотивам, или последствиям, или по методу совершения преступления, или по способам сокрытия его следов, — так ни один из людей, проходящих по этому новому делу — обвиняемых, свидетелей, потерпевших, не будет похож ни) на одного другого человека из тех, с которыми ему приходилось сталкиваться по предыдущим делам.

И, наконец, за то, что почти четверть века его следственной работы, обнажавшей нередко глубины человеческого падения и сталкивавшей его с самыми низменными характерами и самыми кровавыми и страшными преступлениями, порожденными ненавистью к советскому строю, ревностью, жадностью, местью, карьеризмом, — эти четверть века не подточили его любви к людям, а, напротив, укрепили эту любовь, помноженную на твердое сознание, что будущее, за которое борется его партия, его народ, навсегда и начисто уничтожит условия, породившие этих выродков и эти преступления.

И, может быть, самым удивительным в характере этого человека было то, что он, изо дня в день копошившийся в мерзостях человеческих, был по-юношески жизнерадостен, любил людей, всем своим существом ощущал красоту жизни и потому так беззаветно и страстно боролся с ее врагами.

Таков был человек, который в силу своего служебного долга вступил в поединок с осиным гнездом Гиммлера.

Придя к выводу, что Голубцов покончил жизнь самоубийством, Ларцев решил произвести обыск в его квартире, предварительно установив, что Голубцов жил одиноко и родственников не имел.

Как опытный криминалист, Ларцев давно пришел к выводу, что обстановка, в которой живет человек, его вещи, книги, вкусы, образ жизни, даже манера одеваться характерны для всего его психологического склада и морального облика. Вот почему он с интересом, очень тщательно осмотрел квартиру Голубцова и заключил: нора!

Да, это была звериная нора, в которой затаился от всего окружающего мира враждебный этому миру зверь, трусливый, но готовый при первой возможности жестоко укусить.

Комната Голубцова была запущена, давно не убиралась, толстый слой пыли осел на мебели и вещах. Ларцев путем расспроса богомольной старушки, жившей за стеною, выяснил, что Голубцов прежде аккуратно убирал свою комнату и только в последнее время так ее запустил.

— Он последние дни все ходил сам не свой, — рассказала старушка, — даже по утрам умываться перестал и петь бросил. То бывало все на гитаре играет и песни поет, а тут перестал…

Ларцев подробно расспросил эту женщину, когда именно Голубцов стал так хандрить, и ив ее ответов понял, что это случилось вскоре после известного происшествия с господином Крашке на Белорусском вокзале.

Самый обыск тоже дал хорошие результаты.

Прежде всего в сундуке Голубцова был обнаружен фотоаппарат «лейка» с особым светосильным объективом, приспособленным для съемки документов. Ларцеву уже дважды приходилось видеть такие специальные объективы, обнаруженные при аресте агентов германской разведки. Но, видимо, этого не знал Голубцов. Иначе он, опасаясь разоблачения, не держал бы этот аппарат дома.

Среди бумаг покойного Ларцев обнаружил восемнадцать тысяч рублей и сберегательную книжку, на счете которой числилось двадцать семь тысяч, из них двадцать одна была зачислена на вклад сравнительно недавно в три приема, в течение полутора месяцев, что также заслуживало внимания.