Лев Шенин - Военная тайна

И, наконец, в мусорном ящике, стоявшем в чулане, были обнаружены обрывки старых фотографий, которые Ларцев собрал и, уже вернувшись к себе на работу, передал для реставрации. Это оказались фотографии самого Голубцова и каких-то других лиц. Все они были сняты в форме белой добровольческой армии.

Особенно заинтересовала Ларцева одна фотография, на которой Голубцов был снят рядом с белогвардейским генералом, личность которого вскоре удалось установить по архивным данным. Это был деникинский генерал Голубцов.

Дело постепенно прояснялось. «Старый чапаевец» оказался сыном крупного помещика и офицером деникинской контрразведки, родным племянником царского, а затем деникинского генерала Голубцова, по имевшимся данным, проживавшего теперь в Берлине и связанного с германской разведкой.

Так было окончательно установлено, что «Петрович» являлся агентом господина Крашке и именно он сфотографировал документы, хранившиеся в сейфе Леонтьева.

В свете этих данных Ларцев понял и ход с якобы найденными «Петровичем» пятью тысячами рублей, которые он принес директору, и не без удовольствия приобщил к материалам дела заметку председателя месткома института «Благородный поступок», помещенную в стенной газете.

В связи с этим эпизодом припомнился Ларцеву похожий случай из практики. Несколько лет назад пришлось ему расследовать дело о подозрительном пожаре на одном крупном оборонном заводе.

Пожар этот возник внезапно в самом «сердце» завода — в одном из решающих цехов. Несмотря на то, что пламя вспыхнуло очень сильно (потом было обнаружено, что злоумышленник сумел незаметно внести в этот цех смоченную керосином паклю), рабочие завода, проживавшие поблизости, сумели частично отстоять от огня свой цех, хотя пожар и причинил большой ущерб.

Среди других рабочих, самоотверженно тушивших пожар, особенно отличился цеховой конторщик, некий Измайлов, сравнительно недавно появившийся в этом городе и принятый на работу на завод.

На глазах у всех Измайлов тогда первым ринулся в пылающий цех и, несмотря на полученные ожоги, не выходил оттуда до полной ликвидации пожара.

Но. как потом выяснилось, именно этот Измайлов и оказался поджигателем и уже на следствии признался Ларцеву в том, что он осуществил эту диверсию по заданию германской разведки.

— Расчет у меня был двоякий, гражданин следователь: во-первых, создать себе авторитет на заводе, чтобы потом мне проще работать было; а во-вторых, в цех-то я ринулся и делал вид, что энергично тушу пожар, а на самом деле в дыму и в сутолоке незаметно его поддерживал… Уж очень мне хотелось задание это выполнить, мне большие деньги за это были обещаны…

Май отшумел, и началось лето. В том году оно наступило быстро после обильных весенних дождей, на полях зрел богатый урожай. Все, казалось, предсказывало счастливый, щедрый год, и вся страна, занятая мирным трудом, радовалась предстоящему урожаю. На колхозных полях гудели тракторы, летние полевые работы были в самом разгаре. Тихие белые ночи млели над Ленинградом, шумели по вечерам многолюдные стадионы и парки Москвы, сотни тысяч людей отдыхали и лечились на курортах Кавказа и 'Крыма, нарядные белые теплоходы проплывали мимо веселых черноморских городов, откуда доносилась музыка приморских бульваров, на пляжах нежились под южным солнцем купальщики, в театрах готовились новые премьеры, в павильонах киностудий снимались новые фильмы.

Родина жила своей обычной трудовой жизнью.

Но именно в эти первые ночи июня враг заканчивал свои последние приготовления. Сто семьдесят немецких дивизий, в точном соответствии с планом «Барбаросса», скрытно подползали к рубежам Советской страны. В тех случаях, когда скрыть передвижение войск оказывалось невозможным, гитлеровское правительство и его дипломаты объясняли эти переброски войск военными маневрами, армейскими отпусками и даже частичной демобилизацией.

Чтобы замаскировать свои вероломные планы, Гитлер передал через Риббентропа указание германскому послу в Москве фон Шулленбургу провести ряд переговоров и внести ряд предложений, которые должны были создать впечатление, что Германия не только верна советско-германскому пакту 1939 года, но и намерена активно расширять свои экономические связи с Советским Союзом.

Шулленбург, уже ясно понимавший, что война приближается с каждым днем, выполнил полученные указания и сделал все необходимые визиты, запросы и заверения. Он не был точно информирован о роковой дате, но по ряду косвенных признаков и намеков, которые сделал ему в Берлине Риббентроп, отдавал себе отчет в том, что война мчится на всех парах и до ее начала остались буквально часы…

Шулленбург частично поделился тревогами с женой и велел ей очень осторожно, чтобы ни в коем случае не заметила горничная, подготовиться к внезапному отъезду — собрать необходимые вещи, уложить чемоданы и т. п. Сам же он потихоньку приводил в порядок свой личный архив, уничтожая лишние документы, свои! записи и копии служебных писем.

Жена господина фон Шулленбурга, когда он велел ей готовиться к внезапному отъезду — разговор велся шепотом в их квартире, — сразу побледнела и тихо заплакала. Она не поняла, что это связано с предстоящей войной, и решила, что ее муж имеет основания опасаться опалы, отстранения от должности и, возможно, даже заключения в один из концлагерей, о которых ходили такие страшные слухи.

Шулленбургу стало жаль ее, они прожили вместе много лет, и, право, она была ему верной подругой. Чтобы успокоить жену, он чуть было не рассказал всю правду, но в последний момент испугался — все-таки женщина, кто знает, не разболтает ли она тайну какой-нибудь другой даме из дипкорпуса, и не станет ли это как-нибудь известно агентуре гестапо, которая немедленно донесет об этом в Берлин…

И, притворяясь заснувшим, подивился старый дипломат времени и режиму, наступившему в его бедной Германии, когда даже с женщиной, носившей твое имя уже столько лет, страшно поделиться тем, что тебя волнует, что не дает тебе уснуть, что неотвратимо и гибельно, как безумие, и безумно, как гибель…

Плохо спал в эти дни и господин военный атташе, осведомленный лучше Шулленбурга о подкрадывавшихся событиях.

Тогда, в день получения ордена, он расхохотался, посмотрев на свое отображение в зеркале. Но, странное дело, это был горький, мучительный смех, и тяжесть новенького ордена почему-то не радовала, а как-то угнетала самое сердце, над которым он был приколот. Да, угнетала, хотя не так уж он был весом, этот кусочек позолоченного металла. Скверные предчувствия щемили душу господина фон Вейцеля, и он не в силах был их отогнать. Опасные мысли роились и жужжали, как мухи, в голове господина полковника, недозволенные, опасные мысли, любой из которых было бы достаточно, если б она стала известной, чтобы блистательный господин атташе был брошен в подвал или вздернут на виселицу…