Лен Дейтон - В Париже дорого умирать

— Довольно уже играть в эту игру, Мария.

— Какую игру?

Таксист позади них громко выругался, сообразив, что они не собираются ехать.

— Игру под названием «как-я-ненавижу-Датта»! — отрезал Жан-Поль.

— Но я его действительно ненавижу.

— Он твой отец, Мария.

— Он мне не отец, это всего лишь дурацкая сказка, которую он мне наплел по каким-то своим соображениям.

— А где тогда твой отец?

— Погиб в 1940 году в Буйоне, в Бельгии, во время сражений с немцами. Убит при воздушном налете.

— Сейчас ему было бы столько же лет, сколько Датту.

— Как и миллионам других мужчин! — отрезала Мария. — Это такая идиотская ложь, что не стоит даже споров. Датт рассчитывал, что я ее проглочу, но теперь об этом и не заговаривает. Это дурацкая ложь.

Жан-Поль неуверенно улыбнулся:

— Но зачем?

— Ой, Жан-Поль. Зачем… Ты же знаешь, как работают его гнусные мозги. Я была замужем за важным сотрудником Сюрте. Неужели не видишь, как ему было выгодно, чтобы я считала его своим отцом? Своего рода страховка, вот зачем.

Жан-Полю этот спор уже надоел.

— Значит, он не твой отец. Но я все равно считаю, что тебе стоило бы с ним сотрудничать.

— Каким образом сотрудничать?

— Подкидывать ему информацию.

— А он сможет добыть фильм, если информация будет стоящей?

— Могу у него спросить, — улыбнулся Жан-Поль. — Вот теперь ты мыслишь конструктивно, любовь моя.

Мария кивнула, и машина снова влилась в дорожное движение. Жан-Поль поцеловал ее в лоб. Таксист это увидел и вопреки запрету коротко посигналил. Жан-Поль еще раз поцеловал Марию в лоб, на сей раз более страстно. Огромная Триумфальная арка возвышалась над ними, пока они кружили на площади Звезды, как обмылки в кухонной раковине. Сотни шин скрежетали, борясь с центробежной силой, а потом их вынесло на авеню Гранд-Арме. Поток машин встал на светофоре. Между автомобилями сновал мужчина, собирая деньги и взамен просовывая в окна газету. Его движения напоминали танец с веером. Сигнал светофора сменился, и машины двинулись дальше. Мария развернула газету. Краска еще не высохла и размазалась под большим пальцем. Заголовок гласил: «Исчез американский турист». И опубликована фотография Хадсона, американского исследователя водорода. В газете писали, что он сотрудник фирмы по изготовлению замороженных продуктов и фамилия его Паркс. Именно эту версию выдало американское посольство. Ни имя, ни лицо ничего не говорили Марии.

— Есть что-нибудь интересное? — спросил Жан-Поль. Он был занят дуэлью с «мини-купером».

— Ничего. — Мария попыталась оттереть типографскую краску с пальца. — В это время года ничего и не бывает. Англичане называют его мертвым сезоном.

«Ле-Шьен» представлял собой мечту тусовщика. Темно, душно, все извиваются, как черви в банке. Музыка ввинчивалась в уши, а выпивка дорогущая даже для Парижа. Я сидел в уголке вместе с Бирдом.

— Местечко совсем не в моем вкусе, — заявил Бирд. — Но почему-то мне тут нравится.

Девица в золотом вязанном крючком брючном костюме, протискиваясь мимо нашего столика, наклонилась и чмокнула меня в ухо.

— Дорогуша, давно не видеть, — заявила она, на сем исчерпав свои познания в английском.

— В десяточку, — хмыкнул Бирд. — Просто насквозь видишь, черт подери!

Девица нежно потрепала его по плечу и двинулась дальше.

— У вас и впрямь занимательные друзья, — сказал Бирд. Он перестал критиковать меня и начал рассматривать как социальный курьез, достойный изучения.

— Журналист обязан иметь разные знакомства, — объяснил я.

— Бог мой, конечно! — согласился Бирд.

Музыка внезапно смолкла. Бирд вытер лицо красным шелковым носовым платком.

— Тут как в кочегарке, — заметил он. В клубе стало удивительно тихо.

— Вы были судовым механиком?

— Я окончил артиллерийское училище лейтенантом. А в отставку вышел коммандером. Мог бы стать капитаном первого ранга, случись какая-нибудь маленькая войнушка, контр-адмиралом в случае большой заварухи. Неохота было ждать. Двадцать семь лет морской службы — больше чем достаточно. Повидал на службе всякое, а уж сколько кораблей сменил, даже и не вспомню.

— Должно быть, скучаете по службе?

— Никогда. С чего вдруг? Командовать кораблем — это все равно что управлять маленьким предприятием. Иногда захватывающе, но по большей части скука смертная. Никогда по всему этому не скучал. И даже особо не вспоминал, по правде говоря.

— А разве вы не скучаете по морю, движению, штормам?

— Господи, парень, да вы Джозефа Конрада начитались! Корабли, крейсера в частности, — это здоровенные металлические фабрики, вдобавок дающие в шторм сильный крен. Ничего хорошего в этом нет, старина. На самом деле чертовски неудобно! Морская служба была всего лишь работой, которая вполне меня устраивала. Замечу, что ничего не имею против военно-морского флота, вовсе нет. Наоборот, я многим ему обязан, даже не сомневайтесь, но это всего лишь обычная работа, как любая другая. В профессии моряка нет ничего волшебного.

Раздался треск, когда кто-то постучал по усилителю и поставил очередную запись.

— А вот живопись — это настоящая магия, — продолжил Бирд. — Превращает трехмерное пространство — если вы мастер, то и четырехмерное — в двухмерное.

Он неожиданно кивнул. Загрохотала музыка. Посетители, несколько напрягшиеся и встревожившиеся в момент затишья, снова заулыбались и расслабились, поскольку теперь им не нужно было разговаривать друг с другом.

На лестнице группа людей обнималась и смеялась, как на рекламных снимках. У стойки бара два английских фотографа переговаривались на кокни, а английский писатель пересказывал Джеймса Бонда.

Официант поставил нам на стол четыре стакана со льдом и полбутылки «Джонни Уокера».

— Это еще что? — спросил я.

Официант молча удалился. Двое французов у стойки затеяли спор с английским писателем и опрокинули стул. Звук падения был недостаточно громким, чтобы кто-то обратил внимание. На танцполе девушка в блестящем синтетическом костюме орала на мужчину, прожегшего ее наряд сигаретой. Я услышал, как писатель у меня за спиной говорит:

— Но я всегда просто обожал жестокость. Его жестокость — признак человечности. И пока вы этого не поймете, вы не поймете ничего. — Он сморщил нос и улыбнулся.

Один из французов ответил:

— Он много теряет при переводе на другой язык.

Фотограф прищелкивал пальцами в такт музыке.

— Как и все мы, — сказал писатель и огляделся по сторонам.

— Жуткий гвалт, — буркнул Бирд.

— А вы не слушайте, — порекомендовал я.

— Что? — переспросил Бирд.

Писатель продолжил:

— …Жестокий обыватель в жестоком, но сером… — он помолчал, — но сером мире. — И серьезно кивнул сам себе. — Позвольте прочесть вам Бодлера. У него есть сонет, который начинается…