Лен Дейтон - В Париже дорого умирать

— Есть только я, — ответил я.

— Я же сказал вам… — заорал Датт на одного из моряков.

— Это было невозможно, — сказал ему Кван. — Полиция висела у нас на хвосте. Нам повезло, что мы успели выбраться.

— Досье очень важны, — сказал Датт. — Вы хоть девочку-то дождались? — Никто не ответил. — Так дождались или нет?

— Ее почти наверняка схватила полиция, — ответил Кван. — Они были совсем рядом.

— А мои документы? — спросил Датт.

— Такое случается, — равнодушно ответил Кван.

— Бедная Мария, — сказал Датт. — Бедная моя дочь.

— Вас волнуют только ваши досье, — спокойно произнес Кван. — До девушки вам дела нет.

— Мне до всех есть дело, — возразил Датт. — Даже до англичанина. Я беспокоюсь обо всех вас!

— Вы дурак, — сказал Кван.

— Я сообщу об этом, когда мы доберемся до Пекина.

— И каким же образом? — поинтересовался Кван. — Скажете, что отдали бумаги девушке и поставили мою безопасность в зависимость от нее, потому что вам не хватило смелости самому выполнить ваши обязанности куратора? Вы позволили ей изображать майора Чена, чтобы самому спокойно удрать, в одиночку и без помех. Вы дали ей пароль, и я могу лишь догадываться, какие тайны вы еще ей выдали, и теперь вам хватает наглости жаловаться, что ваши дурацкие исследования не доставили вам сюда на борт.

Кван улыбнулся.

Датт отвернулся от нас и пошел внутрь. Внутри судно выглядело лучше, чем снаружи, и хорошо освещалось. Ровно гудели генераторы, а где-то в глубине судна раздался звук закрывающейся металлической двери. Датт пинком открыл дверь и хлопнул по выключателю. Свет удивительным образом зажегся. С крыла мостика свесился мужчина и посмотрел на нас, но Датт жестом велел ему возвращаться к работе. Он начал подниматься вверх по трапу, я последовал за ним, но Кван остался внизу.

— Я голоден, — сказал он. — И наслушался достаточно. Я иду вниз есть.

— Хорошо. — Датт даже не оглянулся.

Он открыл дверь в то, что когда-то было капитанской каютой, и жестом пригласил меня войти. В каюте было тепло и уютно. Небольшая койка была смята, на ней недавно кто-то лежал. На письменном столе валялись кипы бумаг, несколько конвертов, стояли высокая стопка виниловых пластинок и термос. Датт открыл шкафчик над столом, вынул две чашки, налил в них кофе из термоса и затем плеснул бренди в две коньячные рюмки. Я положил в кофе два кусочка сахара, влил туда же бренди, проглотил горячую смесь и буквально ощутил, как возрадовались мои сосуды.

Датт предложил мне сигарету.

— Это ошибка, — сказал он. — Дурацкая ошибка. Вы когда-нибудь допускали дурацкие ошибки?

— Это одно из направлений моих редких приступов бурной деятельности. — Я жестом отказался от сигареты.

— Шут, — хмыкнул Датт. — Я был совершенно уверен, что Луазо не станет ничего предпринимать против меня. У меня есть связи, и я имею власть над его женой. Я был абсолютно уверен, что он ничего мне не сделает.

— Это единственная причина, по которой вы втравили в это дело Марию?

— Откровенно говоря, да.

— Ну, тогда мне жаль, но вы просчитались. Лучше бы вы не вмешивали сюда Марию.

— Моя работа была почти завершена. Такие дела не могут длиться вечно. — Он просветлел. — Но и года не пройдет, как мы повторим эту же операцию снова.

— Очередное психологическое исследование с участием скрытых камер и магнитофонов и доступных женщин, чтобы влиять на западных мужчин? Очередной большой дом со всеми наворотами в фешенебельном районе Парижа? — поинтересовался я.

— Или в фешенебельном районе Буэнос-Айреса, Токио, Вашингтона или Лондона, — кивнул Датт.

— Сомневаюсь, что вы настоящий марксист, — сказал я. — Вы просто жаждете падения Запада. Марксисты по крайней мере тешат себя идеей объединения пролетариев всех стран, но вы, китайские коммунисты, взращиваете агрессивный национализм как раз тогда, когда мир достаточно повзрослел, чтобы отринуть его.

— Ничего я не жажду, а лишь записываю, — возразил Датт. — Но ведь можно сказать, что для Западной Европы, сохранением которой вы так обеспокоены, лучше реальная бескомпромиссная мощь китайского коммунизма, чем распад Запада на мелкие государства, ведущие междоусобные войны. Франция, к примеру, очень быстро скользит именно в этом направлении. Что она сохранит на Западе, если запустит свои атомные бомбы? Мы же завоюем и сохраним. Только мы можем создать реальный мировой порядок, базирующийся на семистах миллионах приверженцев.

— Сущий «1984», — хмыкнул я. — Вообще все ваше построение отдает Оруэллом.

— Оруэлл был наивным простаком, — заявил Датт. — Мелкобуржуазное ничтожество, перепуганное реалиями социальной революции. Бесталанный человек, и прозябал бы в безвестности, не разгляди в нем реакционная пресса мощное орудие пропаганды. Они сделали из него гуру, провидца, мудреца. Но все их усилия обернутся против них самих, потому что в конечном итоге Оруэлл станет величайшим союзником коммунистов за всю историю. Он призывал буржуазию следить за излишней воинственностью, фанатизмом, влиянием на умы, организованностью, в то время как семена разрушения сеялись ее собственной неадекватностью, апатией, бессмысленным насилием и банальной жаждой удовольствий. Их гибель в надежных руках — их собственных. А переустройство — наше дело. Мои собственные записи станут основой нашего контроля над Европой и Америкой. Наш контроль будет базироваться на удовлетворении их собственных самых насущных желаний. И со временем появится новый вид европейцев.

— История — это вечное алиби, — сказал я.

— Прогресс возможен, только если умеешь извлекать уроки из истории.

— Не верьте этому. Прогресс — это результат безразличия к истории.

— Вы настолько же циничны, насколько невежественны, — заявил Датт с таким видом, будто совершил открытие. — Постарайтесь познать себя, мой вам совет. Познайте самого себя.

— Я уже и так знаю достаточно ужасных людей, — ответил я.

— Вам жаль людей, которые посещали мою клинику. Это потому, что на самом деле вы жалеете себя. Но эти люди не заслуживают вашего сочувствия. Рационализм — их гибель. Рационализм — это аспирин для умственного здоровья, и, как с настоящим аспирином, передозировка может стать фатальной.

Они порабощают себя, погружаясь все глубже и глубже в болото всяких табу. Но при этом каждая стадия погружения описывается как величайшая свобода. — Датт мрачно рассмеялся. — Вседозволенность — это рабство. Но такова всегда была история. Ваша пресыщенная, перекормленная часть света сравнима с древними городами-государствами Ближнего Востока. За стенами орды кочевников поджидают случая наброситься на богатых, декадентствующих горожан. И кочевники, в свой черед, захватят города, потом осядут в них, постепенно станут мягкотелыми, и другие свирепые глаза будут пристально следить за ними из голой каменной пустыни, дожидаясь своего часа. Так жестокие, сильные амбициозные, идеалистичные народы Китая следят за перезревшими Европой и Соединенными Штатами. Они принюхиваются, и до них доносится запах переполненных мусорных баков, праздных рук и извращенных умов, ищущих необычных и извращенных удовольствий, они чуют запах насилия, порожденного не голодом, а скукой, запах продажной власти и едкой плоти фашизма. Они принюхиваются, мой друг. К вам!