Александра Стрельникова - Что немцу хорошо, то русскому смерть [СИ]

Выхожу из больничных ворот и нос к носу сталкиваюсь с Павлом. Он как всегда оживлен и улыбчив.

— Анька! Привет! Ты от Федора? А я как раз к нему думал… Как он там?

Скриплю:

— Лучше всех.

— Ты чего это такая?

— Да так, Паш. Не хочу об этом говорить.

— Ну ладно. Тогда я пошел.

— Иди.

Но он никуда не идет, стоит, как-то мнется. А мне звонит мама. Вынимаю телефон, смотрю на окошко, в котором высветился ее номер, и ничего не делаю.

— Не будешь отвечать? — спрашивает Павел.

— Нет.

— Что так? Мама ведь…

— Вот потому и не буду.

— Поругались?

— Нет пока что. Паш, можно я… об этом тоже не буду говорить?

— Да ладно, конечно. А ты… Что-то ты мне не нравишься, Ань. Может, тебя проводить?

— Не стоит.

— Да ладно! Давай куда-нибудь хоть довезу что ли?

Соглашаюсь. Прошу отвезти меня домой. Нет сил трястись в метро на виду у всех. Забираюсь на сиденье и утыкаюсь лбом в боковое стекло. Тошно-то как… Павел трогается и все — и больница, и Федор со своей девицей и мои надежды — остаются позади. Высаживает меня у подъезда, потом даже провожает до дверей. Не хочу, чтобы мама накинулась ещё и на него, а потому прощаюсь с ним здесь же, на лестничной клетке.

Мама… Ведь она меня любит. Так почему тогда поступает так, как поступает?! Если б мне было куда пойти кроме как домой, я бы пошла. Но таких подруг или друзей, у которых я могла бы перекантоваться, переждать самый острый, самый болезненный момент, у меня нет. Так, приятели, вроде Сашки, готовые заложить меня в любую минуту.

Дома никого. Господи, спасибо тебе хоть за это. Иду к себе в комнату и бухаюсь на кровать. Снова звонит телефон. Опять Стрельцов. Не хочу. Трезвонит долго. Лежу и смотрю, как аппарат, вибрируя припадочно, ползет по полу куда-то под кровать. Но скрыться под ней все-таки не успевает — Стрельцов нажимает отбой. Все. Теперь уже наверно все…

Мама возвращается к вечеру. Она бодра и полна энтузиазма.

— Ты чего сидишь в темноте?

— Сплю.

— Ты не беременна? Еще не хватало залететь от какого-то…

Встаю и молча захлопываю дверь у нее перед носом. Слава богу, завтра уже на работу.

В моем институте за майские праздники ничего не изменилось.

Разве что сократилось количество рассады на окнах — наши огородницы частично вывезли ее на свои дачи. Сидят, делятся впечатлениями об открытии дачного сезона. Хорошо им.

Вечером мне еще и в другой институт идти, туда, где я лекции студентам читаю. До летней сессии всего ничего осталось, а у них в головах, по-моему, как не было ничего, так и нет…

Шеф приводит очередного денежного посетителя, готового заплатить за мою консультацию. Представляется он кратко: Гюнтер. Это молодой немец, которого, как ни странно, тоже интересует барон Унгерн. Рада обновить свой немецкий.

Болтаем долго и расстаемся вполне довольные друг другом. В один из дней, когда образуется свободное время, лезу в интернет, чтобы почитать про краповые береты. Сама себе говорю, что просто ради информации, но на самом деле конечно из-за Феди. Статьи достаточно сухи. Факты из истории возникновения традиции, описание экзамена на получение берета. Больше всего впечатляет такое: только двадцать, может, тридцать процентов тех, кто был допущен к испытанию, доходят не то что до конца, а до второго или третьего тура. Причем организаторы осознанно не дают пройти испытание всем. Двенадцатикилометровый марш-бросок может стать пятнадцатикилометровым и так далее. И это будет продолжаться до тех пор, пока слабейшие все-таки не отсеются.

Нахожу ссылку на фильм. Одеваю наушники и смотрю онлайн. И только тогда понимаю, что на самом деле стоит за сухими строчками описания в той же Википедии. Нет, все-таки никогда не пойму я мужчин. К чему это все? Кому они, доводя себя до ручки через нереальные физические усилия, хотят что-то доказать? Товарищам? Себе? По мне так какое-то детство.

Кто в песочнице круче. Или я не понимаю чего-то важного, того ради чего молодые мужики вроде Федора и Павла все-таки идут на такое?..

В пятницу вечером на выходе с работы меня подкарауливает Ксения. Я все думала — появится ли кто-то из них, и если да, то кто это будет? Думала — Стрельцов. Ошиблась. Ксюха роскошна до такой степени, что на нее смотрит по-моему вся улица. В прелестном летнем платьице, на высоченных тонюсеньких шпильках, да ещё небрежно присела на крыло дорогой и очень стильной машины.

— Надо поговорить.

Пожимаю плечами.

— Говори.

— Та девка — его бывшая. Все никак не успокоится.

— Да, я видела.

— Да что там увидеть-то можно было? Больница ведь.

— Достаточно.

— Целовались что ли?

— Нет. Она… Ну она его… В общем сунула руку под простыню и…

— Ёперный театр! Ань! Ну схватила она его за член, ну что с того? Не он ведь ее схватил, а наоборот. Да и не больно-то он этим процессом увлекся. Когда мы вошли, она уже на ногах была, уходить собиралась. Стрельцов, идиот, еще с порога: «А-а-а… Вот с кем ты тут занят. То-то Анька бежала отсюда как фриц из-под Москвы».

Не могу удержаться:

— А он?

— А что он? Говорит: «Чего врешь-то? Не было ее тут». Тот: «Как не было, если мы ее только что в коридоре встретили?» Смотрю, Федька челюсти сжал, а у девицы у этой такой вид сделался, словно у кошки, которая ворованной сметаны нажралась. Ну до Стрельцова тут наконец-то дошло. Он в коридор — тебе звонить. А ты — все, в тинку зарылась.

Стою, молчу. Но я же не мама, не могу все держать в себе. Должна выговориться!

— Ксень, вот ты мне объясни, ты здесь зачем?

— Помирить вас.

— А господин майор что? Дара речи лишился? Или может мобилу свою случайно в туалет уронил? Сам-то он что же позвонить и поговорить со мной не может?

— Отводит глаза. Вздыхает. Уперся он роговым отсеком, Ань. Как боевой единорог, блин. Лежит, весь из себя несчастный, страдает, но ни в чем таком не сознается и звонить тебе отказывается. Что у вас на самом деле случилось-то?

— А послал он меня. Еще когда у него в прошлый раз была. Сказал: иди-ка ты, Анна, лесом и больше ко мне не приходи никогда.

— Что, правда что ли?

— Правда. Решила вот ещё раз к нему сходить. Подумала, может что-то изменилось, может смогу переубедить… Пришла, и тут же стало понятно, что, в отличие от меня, его наше расставание не тревожит вовсе.

— Ничего не понимаю. А суть-то этого вашего расставания в чем? Из-за чего такая чудо-идея ему в голову-то вбилась?

— Он не рассказывал.

— Ань, ну не ерунди. Знаешь ведь.

— Догадываюсь.

— Ну?

— Не пара мы с ним. Я — белая кость, голубая кровь, а он — парень с рабочей окраины, да еще и детдомовский. Мезальянс, однако. Неразрешимый социальный конфликт.

— Ерунда какая…

Вижу, что не удивлена. Раздражена, но удивления нет и в помине. Видно, Федька о чем-то подобном с друзьями уже говорил. Ксюха еще раз качает головой, потом машет рукой, словно отметая нарисовавшуюся проблему: