Эдгар Уоллес - Тайна желтых нарциссов (сборник)

Смайли поднялся наверх, чтобы собрать те немногие пожитки, которые Мендель привез ему с Байуотер-стрит. Все закончилось.

У порога своей квартиры Смайли остановился, поставил портфель-саквояж и стал шарить в кармане, нащупывая ключ от американского замка. Когда он открыл дверь, то живо представил себе стоящего на этом самом месте Мундта, глядящего на него своими бледно-голубыми глазами оценивающе и уверенно. Вряд ли можно представить Мундта в роли ученика Дитера. Мундт продвигался только вперед, к цели, с несгибаемостью тренированного наемника, квалифицированный, целеустремленный узкий специалист. Ничего оригинального, своего в такой технике не было, во всем он был лишь тенью своего, хозяина. Как если бы блеск и изобретательность трюков и уловок Дитера спрессовали в краткое пособие, своего рода разговорник, который Мундт вызубрил с немецкой педантичностью и привнес в него только одно: холодную, рассчитанную жестокость.

Смайли специально не оставил адреса, по которому надо было пересылать его почту, и теперь на половике собралась целая куча корреспонденции. Он подобрал все и переложил на столик в холле, потом пошел по дому, открывая двери и удивленно, потерянно оглядываясь вокруг. Дом казался ему совсем чужим: холодный и отдающий затхлостью и сыростью. По мере того как Смайли неторопливо переходил из одной комнаты в другую, до него впервые стало доходить — до какой же степени пустой стала его жизнь.

Он поискал спички, чтобы зажечь газовый камин, но нигде их не нашел. Смайли уселся в кресло, и взгляд его стал перебегать с одной книжной полки на другую, по всяким безделушкам, которые он привозил из своих поездок. Когда Энн ушла от него, он начал строго и методично исключать из своего окружения и обихода все предметы, напоминавшие ему об этой женщине. Он избавился даже от ее книг. Но мало-помалу пыл его стал угасать, и он позволил некоторым символам, связывавшим его жизнь с Энн, все-таки занять положенное место в его доме. Прежде всего это были подарки на свадьбу от некоторых близких друзей, которые значили для него слишком много, чтобы так вот просто уйти из его жизни в какую-нибудь антикварную лавку. Был здесь и набросок Ватто от Питера Гиллэма, была группа фигурок из дрезденского фарфора — подарок Стида-Эспри.

Он поднялся и подошел к угловому шкафу, где стояла эта группа. Смайли мог часами любоваться красотой этих фигурок: крошечная придворная дама в стиле рококо, переодевшаяся пастушкой, протягивала руки к одному обожателю, а личико свое слегка повернула в сторону другого, бросая на него кокетливые взгляды. Он ощущал свою громоздкость и неуклюжесть перед этим хрупким совершенством, точно так же, как чувствовал себя, когда начал первый свой приступ на завоевание сердца Энн — на удивление всему обществу. Но эти фигурки вносили умиротворение в его исстрадавшуюся душу: бесполезно было ожидать верности от Энн, точно так же как обожатели не могли ожидать верности и от этой пастушки в стеклянном футляре. Стид-Эспри приобрел эту группу в Дрездене еще до войны, она стала жемчужиной его коллекции, но он подарил эту жемчужину им. Быть может, он догадывался, что в один прекрасный день Смайли найдет утешение в простой и немудреной житейской философии, заключенной в этом подарке.

Дрезден… Из всех городов Германии он был самым любимым. Смайли любил его архитектуру, это причудливое смешение средневековых и классических зданий, чем-то напоминавшее ему Оксфорд, любил его купола, башни и шпили, медно-зеленые крыши, сверкавшие под жарким солнцем. Название его означало «город лесных жителей», и именно в нем, этом городе, Венцеслав Богемский одаривал своих поэтов-менестрелей привилегиями, осыпал подарками. Смайли припомнил тот последний визит в Дрезден, когда он навещал своего университетского приятеля, профессора филологии, с которым познакомился еще в Англии. Как раз тогда, в тот визит, он и увидел Дитера Фрея, через силу ковылявшего по периметру тюремного двора. Он и сейчас хорошо помнит его: высокий, яростный, с выбритой до почти полной неузнаваемости головой, кажущийся непомерно большим для этой тюрьмы.

Дрезден — это ведь родной город и для Эльзы. Он помнил, как проглядывал ее личное дело в министерстве: «Эльза Феннан, в девичестве Фрейман, родилась в 1917 году в Дрездене, Германия, от германских родителей, обучалась в Дрездене, находилась в тюремном заключении с 1938 по 1945 год…» Смайли попытался представить себе Эльзу на фоне ее дома, патрицианской еврейской семьи, живущей среди оскорблений и преследований. «Я мечтала о длинных золотых прядях волос, а они обрили мне голову». Ему до тошноты стало ясно, почему она красит волосы. Она могла стать такой же, как его пастушка, — круглогрудой и крутобедрой, краснощекой и кокетливой. Они иссушили и сломали ее тело, оно стало угловатым и худым, как скелет их маленькой пичуги.

Смайли живо представил себе Эльзу той страшной ночью, когда она нашла дома труп мужа и убийцу рядом, представил, как она, задыхаясь от слез, сбивчиво объяснила убийце, почему Феннан оказался в парке рядом со Смайли. Он представил себе и Мундта, холодного и логичного, убеждающего ее, склоняющего и уговорившего, убедившего в конце концов продолжить игру. Хочет она того или нет, доказывал Мундт, она обязана позвонить в театр, обязана напечатать предсмертное письмо, обязана играть свою роль убитой горем жены самоубийцы, оклеветанного и не вынесшего позора. Это было невероятно, бесчеловечно, и, добавил про себя Смайли, это был фантастический риск, на который почему-то пошел Мундт.

Надо сказать, Эльза показала себя в прошлом надежным партнером и связной, хладнокровной и, как это ни удивительно, более умелой в делах конспирации, чем Феннан, из нее получался прекрасный шпион. Да и, надо отдать ей должное, после подобной ночи ее поведение было безупречным.

Стоя так и разглядывая пастушку и ее двух обожателей, Смайли спокойно анализировал ситуацию, и все стало сходиться, концы в деле Феннана начинали занимать положенные им места. Он нашел совсем другое решение загадки, решение, которое согласовывалось со всеми обстоятельствами, укладывалось в одну логическую картину, учитывало все странности характера, непоследовательность поступков Феннана. Это решение вырастало из простой арифметической задачи, не имеющей отношения к действующим лицам, — Смайли передвигал их, как кусочки сборной картинки, передвигал туда-сюда таким образом, чтобы они вписывались в сложный каркас установленных фактов. И тогда в какой-то момент рисунок стал таким отчетливым, что это уже перестало быть игрой.

Сердце Смайли забилось учащенно, изумление его росло с каждым шагом последовательного анализа всей этой истории заново, когда сцены и происшествия в свете его догадки рисовались теперь иначе. Смайли стало ясно, почему Мундт покинул Англию именно в тот день, почему Феннан выбирал так мало ценного для Дитера, почему заказал тот звонок на коммутаторе станции на 8.30 и почему его жена избежала убийственной жестокости Мундта. Теперь он знал наконец, кто написал анонимный донос. Он понял, каким же был дураком, излишне поддавшись чувствам и эмоциям, упорно отвергая то, что подсказывал ему его ум, подсказывала сама логика.