Эдгар Уоллес - Тайна желтых нарциссов (сборник)

Смайли попросил время на обдумывание предложения. Ему дали на это неделю. Никто ни слова не сказал о деньгах.

В тот же вечер он остановился в Лондоне в каком-то приличном заведении и отправился в театр. У него было как-то странно легко на сердце, и это его беспокоило. Он отлично знал, что примет предложение, что мог бы ответить утвердительно уже там в конце интервью. От этого шага его удержали инстинктивная осторожность и, может быть, понятное и простительное для него желание пококетничать с Филдингом.

А потом он дал согласие, и началась подготовка: анонимные загородные дома, анонимные инструкторы, много поездок. Неожиданно забрезжила и стала все яснее вырисовываться перспектива работы в полном одиночестве.

Первое его оперативное задание было относительно приятным: двухгодичное назначение «инглише доцентом» в провинциальный германский университет. Лекции о Канте и каникулы в охотничьих домиках в Баварии он проводил вместе с группами разношерстных, но всегда торжественно-напыщенных немецких студентов. В конце каникул некоторых из них Смайли привозил в Англию, предварительно наметив потенциальных кандидатов и нелегальным путем передав в Бонн свои рекомендации; за два года работы на этом месте он так и не узнал, принял ли кто-нибудь к сведению и воспользовался ли его рекомендациями. У него не было возможности удостовериться в том, что на рекомендованных им студентов выходили соответствующие службы; Смайли не знал и того, доходили ли его послания по адресу. Даже когда он был в Англии, у него не было связи со своим департаментом.

Его чувства при выполнении этого задания были достаточно противоречивыми. Он был заинтригован возможностью оценки как бы со стороны, издалека, того, что он потом начал формулировать как «агентурный потенциал» в человеке, ему чрезвычайно нравилось изобретать тончайшие тесты для определения характера и поведения, сообщавшие ему о качествах кандидата. Но эта сторона работы Смайли требовала от него известного хладнокровия и бесчеловечности, в этой роли он выступал обычным аморальным и безответственным наемником и вербовщиком, узким профессионалом, персонально ни в чем ином, кроме своей работы, не заинтересованным.

Вместе с тем ему печально и страшно было наблюдать в себе постепенное умирание естественных человеческих потребностей. Он всегда был замкнут и самоуглублен, постоянно отшатывался от дружеских порывов других людей и, подавляя в себе человеческие привязанности, сдерживал все спонтанные эмоциональные всплески. Действиями его управлял только мозг, душа здесь были ни при чем, он привык наблюдать за человечеством с клинической объективностью, и, поскольку не был по своей натуре бесчеловечным и не грешил самомнением, такая жизнь становилась ему ненавистна, он боялся фальшивости своей жизни.

Но Смайли был сентиментальным человеком, а его долгая командировка лишь усилила его любовь к Англии. Он сильно скучал по ней, перебирая оксфордские воспоминания. Ему снились осенние дни отдыха на Хартланд Ки, долгие и утомительные прогулки по корнуэллским утесам, он вновь, словно воочию, ощущал морской ветер на разгоряченном молодом лице. Это была его вторая, тайная и скрытая от всех жизнь, обостренная не только тоской по родине, но и тем, что происходило вокруг. Он возненавидел похабное вторжение новой Германии, марширующих и горланящих студентов в одинаковой униформе, их надменные лица со шрамами, дешевые и полуграмотные, однотипные ответы на занятиях. Ему противно было видеть, возмущало до глубины души то, что факультет сделал с его предметом, его любимой немецкой литературой. И еще была одна ночь, страшная ночь зимой 1937 года, когда Смайли стоял у окна и смотрел на огромный костер, разложенный во дворе университета: вокруг костра столпились сотни студентов, лица у них были ликующие и блестели при пляшущем свете пламени. В языческий костер они бросали сотни книг. Он знал, какие это были книги: Томас Манн, Гейне, Лессинг и многие, многие другие. Смайли стоял у окна, закрыв своей повлажневшей рукой огонек сигареты, смотрел, проникаясь ненавистью: он теперь точно знал, кто его враг.

Тридцать девятый год застал его в Швеции уже в качестве доверенного лица известного швейцарского производителя ручного огнестрельного оружия, по легенде связь его с фирмой была долголетней и эффективной. Внешность себе Смайли довольно успешно изменил, он обнаружил несомненный талант к лицедейству, основательно вжившись в свою роль, так что дело не ограничилось банальным изменением прически и короткими усиками-нашлепкой на верхней губе. В течение четырех лет подряд он раскатывал по Германии взад и вперед, курсируя между Швецией и Швейцарией. Никогда бы раньше ему и в голову не пришло, что можно так долго пребывать в постоянном страхе. Левый глаз его начал нервически подергиваться, тик оставался и пятнадцать лет спустя, напряженность лицевых мускулов избороздила его мясистые щеки и лоб глубокими морщинами. Он узнал, что можно, оказывается, очень долго не спать, не расслабляться, прислушиваясь в любое время дня и ночи к тревожному стуку своего сердца.

Смайли пришлось познать многое: крайности одиночества и жалость к самому себе, неожиданное и неуместное при определенных обстоятельствах желание обладать женщиной, потребность напиться или измотать организм физическими упражнениями и нагрузками — любой наркотик был годен — только бы снять страшное напряжение.

При наличии хорошей крыши он вел и свою истинную коммерцию, свою шпионскую деятельность. Со временем сеть его основательно расширилась и выросла, другие страны начали оправляться от последствий своей непредусмотрительности и неподготовленности. В 1943-м его отозвали. Через некоторое время, немного отдохнув, он рвался обратно на континент, но его не пустили:

— Ваша работа там закончена, — сказал ему Стид-Эспри, — готовьте новых людей, возьмите отпуск. Женитесь, наконец, или еще что-нибудь придумайте себе, но только отпустите свою пружину.

Смайли сделал предложение руки и сердца секретарше Стида-Эспри, леди Энн Серкомб.

Кончилась война. Он получил расчет и взял свою очаровательную жену с собой в Оксфорд, где собирался исследовать белые пятна в литературе Германии семнадцатого века. Но два года спустя леди Энн была уже на Кубе, а откровения молодого русского шифровальщика в Оттаве вновь возродили потребность общества в людях, имеющих опыт вроде того, что был у Смайли.

Работа была новая, угроза (реальная) для общества была невелика, и поначалу ему даже понравилось заниматься этим делом. Но приходили новые люди, более молодые и со свежими мозгами. Продвижение по службе уже не грозило Смайли, и постепенно до него стало доходить, что он дожил до среднего возраста, так никогда и не почувствовав всей прелести молодости, и что он — самым учтивым и милым образом — поставлен на полку.