Раймонд Чэндлер - Рассказы [Компиляция]

Я запер дверь, и мы пошли. Боже, как вонял этот индеец в лифте! Даже лифтер еле удерживался от того, чтобы не зажать нос.

Светло-коричневый «линкольн» был довольно старым, но вместительным и удобным, с цыганскими занавесками из стеклянных бус на задних стеклах. Он промчался вниз, мимо ослепительно зеленого поля для игры в поло, резко взмыл вверх, после чего смуглый, похожий на иностранца шофер свернул на узкую, мощеную белыми камнями улочку, почти такую же крутую, как лестницы Линдли Пола — только шла она не прямо, а петлями. Это уже было за чертой города — за Вествудом. Здесь начинались Брентвуд Хайтс.

Карабкаясь вверх, мы миновали две апельсиновые рощи — экзотическая забава богатых землевладельцев, потому что, вообще-то, апельсины в этих местах не растут; миновали несколько вжавшихся в крутые склоны предгорий и похожих на барельефы домов.

Потом дома кончились, осталась только асфальтовая лента дороги и выжженные предгорья кругом, слева — отвесный обрыв в прохладную тень безымянного каньона, справа — раскаленная стена потрескавшейся иссушенной глины, по карнизу которой свисали, цепляясь, какие-то неистребимо живучие дикие цветы, упрямые, как детишки, которые не хотят уходить спать из-за праздничного стола.

А впереди меня — две спины: одна — худая габардиновая и над ней — смуглая шея, черные волосы, фуражка с козырьком; другая — широкая, неуклюжая, в старом коричневом костюме и над ней — толстая красная шея, большая тяжелая голова с засаленной ветхой шляпчонкой на макушке, из-под которой до сих пор торчала выдранная подкладка.

Тут дорога круто свернула, большие шины забуксовали на мелкой гальке, и сквозь распахнутые ворота коричневый «линкольн» въехал на обсаженную розовыми геранями крутую подъездную дорожку. В конце дорожки, на самой вершине горы возвышалось этакое орлиное гнездо, сторожевая башня — стекло, хром и белая плитка: сооружение модерновое, как флюороскоп, и недоступное, как маяк.

В конце подъездной дорожки машина развернулась и остановилась у глухой белой стены с единственной черной дверью. Индеец вышел и устремил на меня свой свирепый взгляд. Прижимая левой рукой к боку пистолет, я тоже выбрался из машины.

Черная дверь в белой стене без всякого нажима снаружи медленно отворилась, и перед нами открылся длинный, узкий черный коридор. На потолке горели слабые лампочки.

Индеец сказал:

— Уф, заходи, Большой Стрелок.

— После вас, мистер Урожай.

Нагнув голову, он прошел вперед, я последовал за ним, и черная дверь сама собой бесшумно закрылась за нами. Фокус-покус для клиентов. В конце узенького коридора перед нами так же бесшумно растворились двери лифта, и мне пришлось влезть туда вместе с индейцем. Мы медленно поднимались наверх под мелодичное мурлыканье маленького моторчика. Наконец, лифт остановился, дверь беззвучно открылась, и мы снова увидели дневной свет.

Я вышел из лифта, который закрылся за мной и ушел вниз, увозя с собой индейца, и очутился в комнате, расположенной, видимо, в башне, — вместо стен у нее были сплошные окна. Часть окон была плотно занавешена от ослепительного послеполуденного солнца. На полу лежали старинные персидские ковры мягких цветов. Напротив меня стоял письменный стол резного дерева: похоже было, что его принесли сюда из церкви. А за столом сидела женщина, улыбавшаяся мне такой блеклой, натянутой, высушенной улыбкой, что, казалось, дотронься до нее, и она рассыплется в прах.

У нее были блестящие, черные, завитые кольцами волосы и темное азиатское лицо. Из ушей свисали жемчужины, пальцы были унизаны большими дешевыми кольцами; там был и лунный камень, и огромный квадратный изумруд, выглядевший таким же фальшивым, как старинный рабский ошейник в магазине «Все за десять центов». Руки у нее были маленькие, темные, морщинистые — малоподходящие для колец.

— Ах, мистаар Даалмас, это так любезно с вашей стороны, что вы пришли. Сукесян будет так раад.

— Спасибо, — сказал я, вынимая из бумажника новый стодолларовый билет и кладя его на стол перед ее темными, разноцветно сверкающими руками. Она не взглянула на него и не прикоснулась к нему. — Спасибо, что вы об этом подумали, но эту партию играю я.

Она неторопливо поднялась, все с той же застывшей улыбкой на лице, и вышла из-за стола в облегающем платье, которое сидело на ней, как кожа на русалке, демонстрируя превосходную фигуру, если только вам нравятся фигуры, у которых ниже талии все на пять размеров больше, чем выше нее.

— Я прааважу вас, — сказала она.

Пройдя впереди меня к обшитому деревянными панелями узкому простенку — единственному в комнате, где были только сплошные окна да маленькая шахта лифта, она отворила узенькую дверцу. Улыбка ее теперь казалась старше Древнего Египта. За дверцей мерцал не похожий на дневной мягкий рассеянный свет. Я снова прижал к боку кобуру и вошел.

Дверь за мной все так же беззвучно закрылась. Я очутился в обитом черным бархатом восьмиугольном зале без окон. Далеко-далеко вверху смыкался шатром черный бархатный потолок. Посреди восьмиугольного черного ковра стоял белый восьмиугольный стол и возле него — два табурета, уменьшенные его копии. Еще один такой же табурет стоял у одной из бархатных стен. Посреди белого стола возвышался большой матово-белый шар на черной подставке. Из него исходил рассеянный свет. Больше в комнате решительно ничего не было.

Я простоял так секунд, наверное, пятнадцать с неприятным ощущением, что за мной наблюдают. Потом бархатная драпировка одной из стен распахнулась, и в комнату вошел человек. Не глядя на меня, он направился прямо к столу и уселся за него. И только тогда поднял на меня глаза и проговорил:

— Садитесь, пожалуйста, напротив меня. Если вам не трудно, постарайтесь не курить, не расхаживать по комнате, не двигать руками. Чем могу служить?

Это был очень высокий, прямой, как стальной клинок, мужчина, с самыми черными глазами и с самыми светлыми, самыми красивыми золотисто-белокурыми волосами, какие я когда-либо видел в своей жизни. Ему могло быть и тридцать лет, и шестьдесят. На армянина он был похож не больше, чем я. Золотистые волосы были зачесаны прямо назад над профилем, который был не хуже, чем у Джона Барримора в двадцать восемь лет. Этакий солнечный бог, супер-звезда и дамский кумир, а я-то ожидал увидеть что-то темное, вороватое, скользкое, потирающее потные ручки.

На нем был черный двубортный деловой костюм, скроенный на порядок лучше любого делового костюма в мире, белая рубашка, черный галстук. Он сверкал безупречной чистотой, как подарочная книга.

С трудом проглотив слюну, я сказал:

— Мне не нужно ни лекций, ни гаданий. Я и так все знаю про эти дела.