Раймонд Чэндлер - Прощай, красавица

В комнате не было никого.

Восьмиугольная комната, от пола до потолка обтянутая черным бархатом, с высоким, тоже, видимо, бархатным потолком. Посреди угольно-черного ковра восьмиугольный белый столик, на который двое людей с трудом смогли бы поставить локти, посреди столика – молочно-белый шар на черной подставке. Свет шел из него. Что находилось внутри шара, было не разглядеть. С двух сторон столика – белые восьмиугольные табуреты, его уменьшенные копии. У стены еще один такой же. Больше ничего, совершенно ничего. Голые стены. Без окон. Если имелись другие двери, то их не было видно. Я оглянулся на ту, в которую вошел. Ее тоже не было видно.

Секунд пятнадцать я стоял с легким, смутным ощущением, что за мной наблюдают. Очевидно, где-то был глазок, но обнаружить его мне не удалось. Я оставил попытки. Прислушался к своему дыханию. В комнате было тихо, так тихо, что я слушал, как воздух входит в ноздри с мягким звуком, напоминающим шорох маленьких штор.

Потом в дальней стене отодвинулась маленькая дверь, вошел человек, и дверь закрылась. Не поднимая головы, вошедший направился к столику, сел на восьмиугольный табурет и сделал плавный жест самой изящной рукой, какую мне доводилось видеть.

– Прошу сесть. Напротив меня. Не курите и не суетитесь. Постарайтесь полностью расслабиться. Итак, чем могу служить?

Я сел, сунул в рот сигарету и, не зажигая, покатал из угла в угол. Оглядел сидящего передо мной человека. Тонкий, высокий и прямой, как стальной прут. Волос тоньше и светлее, чем у него, я не встречал. Как будто отфильтрованные сквозь шелковую кисею. Кожа свежая, как лепесток розы. Ему могло быть и тридцать пять лет, и шестьдесят пять. Годы не оставили на нем следов. Зачесанные назад волосы подчеркивали изящество профиля – любой из Бэрриморов [8] Имеется в виду американская актерская династия, в которой особенно выделялся Джон Бэрримор (1882–1942) – крупнейший трагик начала XX в. позавидовал бы. Брови угольно-черные, как пол, стены и потолок. Глаза глубокие, очень глубокие. Бездонные, дурманные глаза сомнамбулы. Похожие на колодец, о каком я когда-то читал. Происходило это девятьсот лет назад в одном старом замке. Человек бросил в колодец камень и ждал. Ждал и прислушивался, потом ждать надоело, но, едва человек собрался уходить, со дна донесся еле слышный всплеск, такой тихий, отдаленный, что почти не верилось в возможность такой глубины.

Такая же глубина была в этих глазах. Невыразительные, бездушные, они могли бы спокойно взирать, как львы рвут человека на части, как посаженный на кол человек с отрезанными веками вопит под ярким солнцем.

На нем был двубортный черный деловой костюм, сшитый мастером своего дела. Вошедший рассеянно уставился на мои пальцы.

– Прошу вас, не суетитесь, – произнес он. – Это нарушает волны, мешает моей сосредоточенности.

– От этого тает лед и мяучит кот, – сказал я.

Он едва заметно улыбнулся:

– Полагаю, вы явились сюда не затем, чтобы говорить глупости.

– Вы, очевидно, забыли, для чего я приехал сюда. Кстати, я вернул те сто долларов вашей секретарше. Приехал я сюда, как вы можете вспомнить, по поводу нескольких папирос. Начиненных марихуаной. И с вашими карточками в мундштуках.

– Вы хотите узнать, как они там оказались?

– Да. Это мне следовало заплатить вам сто долларов.

– В этом нет необходимости. Ответ прост. Я не всеведущ. Не знаю.

На миг я почти поверил ему. Лицо его было ясным, словно крыло ангела.

– Тогда зачем же вы послали мне сто долларов, и грязного индейца, от которого смердит, и машину? Кстати, неужели индейцу необходимо смердеть? Если он работает на вас, могли бы заставить его вымыться.

– Это прирожденный медиум. Они очень редки, как алмазы, и, как алмазы, иногда встречаются в грязных местах. Насколько я понял, вы частный детектив.

– Да.

– Мне кажется, вы очень глупый человек. У вас глупый вид. Вы занимаетесь глупой работой. И приехали по глупому делу.

– Понятно, – сказал я. – Глупый. Наконец дошло.

– И думаю, мне больше не стоит вас задерживать.

– Вы меня не задерживаете, – сказал я. – Это я вас задерживаю. Мне нужно знать, почему ваши карточки оказались в папиросах.

Амтор едва заметно пожал плечами:

– Мои карточки могут оказаться у кого угодно. Я не даю своим друзьям папирос с марихуаной. Ваш вопрос остается глупым.

– Попытаюсь внести некоторую ясность. Папиросы находились в дешевом японском или китайском портсигаре, раскрашенном под черепаший панцирь. Когда-нибудь видели такой?

– Нет. Не припоминаю.

– Еще одна деталь. Портсигар лежал в кармане человека по имени Линдсей Марриотт. Вам знакомо это имя?

Амтор задумался:

– Да. Я пытался излечить его от робости перед камерой. Он хотел сниматься в кино. Это было пустой тратой времени. В кино он не нужен.

– Догадываюсь, – сказал я. – На экране он выглядел бы как Айседора Дункан [9] Аллюзия на то, что спонтанный танец знаменитой танцовщицы Айседоры Дункан (1877–1927) не мог быть заснят, а также на ее нефотогеничность. . И еще один вопрос. Зачем вы послали мне сто долларов?

– Уважаемый мистер Марло, – холодно сказал Амтор, – я не дурак. У меня очень тонкая работа. Я знахарь. Это означает, что я делаю то, чего не в силах сделать врачи в своей мелкой, трусливой, эгоистичной гильдии. Я постоянно нахожусь в опасности из-за таких людей, как вы. И хочу оценить опасность до столкновения с ней.

– В данном случае опасность – сущий пустяк, не правда ли?

– Ее почти не существует, – вежливо сказал он, сделал левой рукой странный жест, и это приковало к ней мое внимание. Потом медленно-медленно опустил руку на стол и уставился на нее. Затем снова поднял свои бездонные глаза и сложил руки. – Слышите…

– Чую, – сказал я. – Совсем забыл о нем.

Я посмотрел влево. На третьем белом табурете у черной стены сидел индеец. В белом халате поверх одежды. Сидел он неподвижно, закрыв глаза и чуть свесив голову, словно спал уже целый час. Грубое смуглое лицо его было в тени.

Я снова взглянул на Амтора. Он чуть заметно улыбался.

– Держу пари, у престарелых дам от этого зрелища выпадают вставные челюсти, – сказал я. – Как он зарабатывает деньги на самом деле – садится вам на колени и распевает французские песенки?

Амтор сделал раздраженный жест:

– Прошу вас перейти к сути дела.

– Вчера вечером Марриотт пригласил меня для совместной поездки, целью которой была выплата денег неким проходимцам в указанном месте. Меня оглушили. Когда я очнулся, Марриотт был мертв.

В лице Амтора ничего не изменилось. Он не завопил и не полез на стену. Но реакция для него была резкой. Он развел руки и сложил их снова по-иному. Губы его сурово сжались. После этого он сидел неподвижно, словно каменный лев у публичной библиотеки.