щуп

- Что-то не очень понимаю.

- А я, представь себе, понимаю! Возможно, потому что сам стою уже одной ногой ТАМ. Видишь ли, Валентин... Я хотел сказать, что память - это всего-навсего наше прошлое, и в этом прошлом не всегда присутствуем мы сами. Некие обстоятельства, некая рамочка, к которой мы, может быть, даже привыкли, но что сделаешь, если главный элемент картины пронесся через годы! Нет нас там! Увы, нет. Чего ж грустить о ветхоньком багете?

- А люди? Близкие, родные?

- С ними - то же самое! Разве можно толковать о Бальзаке, о Мопассане в прошедшем времени? Разумеется, нет! Они есть - и они будут. И память тут абсолютно ни при чем. Вся история человечества в сущности очевидное свидетельство нашей беспамятности. Ужасы и злодейства ничему нас не учат. О них преспокойно забывают, и за палачом Сигизмундом Малатестой следует Цезарь Борджиа, а за кондотьерами тринадцатого века приходит прямолинейный рэкет двадцатого. И не надо обелять прошлое, оно во многом напоминает нынешний век. Восхваляя эпоху Возрождения, не следует забывать ее кровавых современников. Джованни Мариа, Бернардо Висконти, Джона Гауквуда... А тот же Бенвенуто Челлини, вор и убийца? А страстный циник Макиавелли? Вот уж действительно черная галерея! Но забыто! Все забыто... Войны по прошествии лет мифологизируются, обрастая лавровым венком, превращаясь в героический эпос, вместо отвращения внушая подрастающему поколению манящую тягу к мечу и арбалету. Ужасы отталкивающи, но от них с легкостью отмахиваются, создавая предпосылки для новых еще более масштабных кошмаров. Век техники сие, увы, позволяет... - Полковник, оглядевшись, остановился. - Так! Кажется, пришли.

Валентин с хрипом опустил трапецию на землю, липкими от пота пальцами поймался за трос. Полковник козырьком приложил ладонь ко лбу, начальственно озирая окрестности. Возможно, он прорисовывал в мозгу маршрут будущего полета, а, может, попросту хотел, чтобы помощник малость перекурил.

- Даже старость, Валь, не приносит мудрости. Уж я-то успел пощупать все наиболее уязвимые места нашего мироздания, а вот сказать, что понял, из каких винтиков и шурупчиков все это свинчено, не могу, - полковник еще раз и нараспев повторил: - Не могу, Валь... Хотя и сократовское "не знаю" тоже не принимаю. Очень уж поспешно возвели высказывание умершего грека в ранг интеллектуального лозунга. Не знаю, но хочу знать! Так надо бы говорить. Мозг, Валентин, вроде лабиринта, по которому хорошо бы прогуляться, а после вернуться назад.

- Назад? Чего ради?

- Да чтобы зажить чувствами! Что сразу у нас отчего-то не получается. Видно, не дано. В том и смысл гомо сапиенса - нагрешить и покаяться. Пожить всласть, но и помереть достойно. Не ноющей перечницей и желчным мразматиком, понимаешь? Для того и исповедовались в свое время священникам.

- Когда же нужно поворачивать? В смысле, значит, назад?

- В том-то вся и штука, что никто не знает. Но как-то нужно не прозевать момент! Потому как шанс порой выпадает один-единственный! - полковник с яростным азартом взглянул на собеседника. - Зрить в оба, подгадать тот годик, когда сознание не устало еще от бесчисленных тупиков, а душа не съежилась от кручин.

- Не слишком ясно.

- А ясно и не должно быть. Все наше будущее в сущности пасмурно и спрятано за облаками. Но это и славно! Жизнь - не трагедия, а всего лишь цепочка препятствий. Одолевай, если сможешь. А смочь ты обязан. Таков жизненный кодекс! За муки да награда, за леность да затрещина!

- А как же цель? А главный жизненный смысл?

- А они, Валентин, повсюду. Их нет в явном виде, но в неявном они и впрямь вездесущи. Только выбравшись из плоскости лабиринта, - полковник постучал согнутым пальцем по лбу, - можно понять, что это все значит. Или принять, что более верно. Земноводные способны жить в двух мирах, наделенные разумом - в десяти. Чего ж мы коптим одно-единственное небушко?

- Не нырнув, не достанешь дна!

- Согласен. Но суть ведь не в том, чтобы достать. Ныряй - и уже что-то получится. Пусть болтают, что в одну реку дважды не входят, однако попробовать всегда стоит. Даже для того, чтобы лишний раз подтвердить правило.

Полковник замолчал, и Валентин, шумно вздохнуВ, неожиданно для себя выпалил:

- А может, вы не ныряльщик? Может, кто другой?

Глаза полковника глянули на него пристально и непонятно. На секунду вдохновенный блеск оратора из них исчез, и проступило нечто иное - скорее из категории жесткого излучения.

- Ты это о чем?

- Да так... К слову пришлось. Помнится, вы толковали что-то о величественной роли ассенизаторов.

- Правильно толковал. Дерьмо, милый мой, тоже периодически откачивают. Иначе захлебнемся. Впрочем, уже захлебываемся... - Константин Николаевич кивнул на дельтоплан. - Ладно, давай-ка двигаться! А то весь ветер упустим. Вон до того бугорка...

Валентин двумя руками ухватился за гнутую трапецию, рывком взгромоздил на саднящую шею. Позвоночник отозвался тягучей болью.

- Не суди - и не судим будешь, - прокряхтел он. То ли ему хотелось позлить красноречивого собеседника, то ли сорвалось с языка первое пришедшее на ум.

- Пусть судят, возражать не буду! Потому как - по делам их да воздастся. Вот и пусть воздают, - Константин Николавевич наотмашь хлестнул прутиком по верхушке репейника - словно рубил бунтарскую головушку. Голос его оставался ровным.

- Судил людей и судить буду, за что и ответ не постесняюсь держать перед кем угодно.

- Либо это смелость, либо...

- Глупость, - закончил полковник. - Сам знаю, потому и пытаюсь не забывать. Но что делать, если какая-то мразь, Салава, режет и поедает японских студенток, а, спустя какое-то время его отпускают на свободу и мало того бешеными тиражами начинают издавать. Воспоминания молодого людоеда... Бесподобно, да? А вдова Ленона дает согласие на публикацию мемуаров убийцы супруга. Разве не дико? А что творится в Италии, в Мексике, в Колумбии? Покажи мне страну, где законники сумели бы навести цивилизованный порядок! Суд, Валентин, штука скользкая, согласен. Но на черта нам тогда дарована совесть?

- Вы считаете, чтобы карать и наказывать?

Полковник ответил не сразу.

- Не знаю. Знаю только, что нельзя сидеть сложа руки. Просто нельзя. Хотя понимаю, что любое наказание, проистекай оно хоть от государства, хоть от частного лица, так и так не способно преобразить мира. Еще Достоевский подметил, что общество, таким образом, совсем не охранено, ибо хоть и отсекается вредный член механически и ссылается далеко с глаз долой, но на его место тотчас же появляется другой преступник, а может и два другие.

Полковник искоса глянул на спутника, словно ожидая похвалы или удивления столь редкой цитате, не дождавшись реакции, хмуро продолжил: