щуп

Воспоминание промелькнуло и улетело, затерявшись подобно вагону среди множественных собратьев. Странно, но даже оно вызвало некую фантомную усталость. Леонид перекинул ногу через подлокотник. Поза получилась фривольная, но стесняться было некого. Он был один, если не считать того мрачного типа, что глядел на него из зеркала. Жутко хотелось выпить. Пропустить стограммовый стаканчик, закусить соленым грибком. Но для этого следовало встать и пройти на кухню. Но вставать не хотелось. Апатия приклеила к креслу намертво. И с грохотом продолжали набегать составы, и новые вагоны вырывали в памяти мрачные куски прошлого.

..Однажды после очередного "патрулирования" Логинов настолько ослаб и замерз, что, залпом приголубив стакан "белой", не сумел открыть банку с огурцами. Окоченевшие пальцы напоминали резиновые трубки, что соскальзывали с крышки, бессильно царапая тугую пластмассу. Отчаявшись, он попросту разбил банку о край раковины. А после, сидя за столом, теми же резиновыми пальцами выгребал из осколков и льда скользкие затвердевшие огурцы и с хрустом грыз, всерьез подозревая, что вместе с огуречной мякотью разжевывает и стекло. Мутное было время. Холодное.

Но было и другое... Однажды утром его неодолимо потянуло в церковь. Все равно в какую. Он был напуган, и мысль о церкви возникла сама собой.

В одном из закутков, а церкви так и скроены, что в них кругом сплошные закутки, - должно быть, для интимных бесед с Господом, Логинов затеплил сразу три свечи. Цифра "три", это он хорошо помнил, была выбрана из конспиративных соображений. На самом деле противников, с которыми он повстречался накануне, было только двое. Глядя на женскую голову в золотистом венце, на ангелоподобного ребеночка в ее руках, он машинально сунул в зубы сигарету, но, вспомнив, что находится в храме, торопливо смял ее в кулаке. Желание курить приходило крайне редко - в минуты редких депрессий. Потому, собственно, и очутился он здесь. Бродя по залу, Леонид рассматривал литые подсвечники, обрамление иконостасов и тщетно ждал озарения, какой-либо чудесной подсказки. Ему не раз говорили про такое. Чему-то подобному он был бы рад. В молитву словесную Леонид не слишком верил. Отчего-то это напоминало вымученный аутотреннинг. Бог, если он Бог, все, конечно, видел и слышал. И не нужно было ему ничего объяснять. Хотелось напутствия, какого-то мудрого намека. Леониду казалось, что он и впрямь готов распахнуть сердце НАВСТРЕЧУ, прислушаться к тому, что ПОДСКАЖУТ. Не веря в молитвы, он тем не менее что-то такое даже шептал - мысленно и едва шевеля губами. Но ничего не случилось. Прислушиваясь к себе, он ловил лишь отзвуки мертвящей тишины. Старушки справа и слева истово прикладывались к образам, многие лобызали каменный пол. Леонид покинул церковь с чувством откровенной досады.

..А еще была неделя, когда он не вылазил из постели, изводя себя грелками и горчичниками. Жуткая лихорадка скручивала тело, заставляла поверх одеяла набрасывать куртку и полушубок. И неведомо откуда заявлялись призраки в мундирах, заламывая ему руки, уводили в свои призрачные просторы. Его ставили на краю огромного айсберга и стреляли из ружей. Падая, он летел и кружился, в конце концов погружаясь в ледяную воду, заглатывая ее легкими, беспорядочно махая руками. В эти последние секунды Леонид как правило и просыпался, ощущая, что холод продолжает жевать его плоть, хищной пиявкой высасывая последнюю горячую кровь... Кажется, сны навалились на него после истории с похитителями детей. "Киднэпинг", который он прекратил пистолетными выстрелами, чуть было не стал причиной его собственного сумасшествия...

Где-то за стеной забубнило радио, и только для того, чтобы заглушить посторонний звук, Леонид поднялся из кресла и, пройдя в гостиную, включил телевизор. Хотел отойти, но задержался. Показывали Петергоф. Коренастый крепыш в колготках с тяжеловатой вычурностью ступал за танцующей балериной, придерживая ее за талию. К балету Леонид относился равнодушно - прежде всего из-за мужчин-крепышей. Ему чудилось, что они все портили, врываясь в мир хрупкой и гибкой стремительности со своими нелепыми телодвижениями, с перекаченными ногами, наводящими на мысль о помостах и двадцатикилограммовых грифах. Одно дело - гимнасты, другое дело - спецназ, но то и другое в одинаковой степени годилось для мужского звания. А перекаченный балерун - это уже не балерун. Это не поймешь что. Был, правда, такой - Александр Годунов, на него можно было смотреть. Можно было смотреть и на Васильева с Лиепой. Но большинство остальных...

Зазвонил телефон, и мысли стайкой встревоженных голубей взмыли в поднебесье. Телефон продолжал трезвонить, однако Леонид не спешил. Прежде волевым усилием загасил тлеющее в груди глухое безадресное раздражение.

По счастью, у абонента хватило терпения. Справившись с собой, Леонид взял трубку. Это был Максимов. Просто и буднично он сообщил, что нужно срочно встретиться. Не меняя интонации, добавил, что ребят Олега, тех самых, что занимались Клестом, прошлой ночью малость потоптали.

- Так уж и малость? - Леонид еще не осознал смысла сказанного.

- Может, и не малость. В общем приезжай, увидишь все своими глазами.

***

По жизни Максимов любил яблоки и груши - те самые, про которые пелось в давней военной песне. И еще он любил женщин. Между этими последними и лакомыми фруктами он находил много общего. Форма, спелось и сладость - далее этих сравнений он не шел, потому что не считал себя ни циником, ни художником. Хотя в минуты расслабленной неги, когда под бочком располагался благодарный слушатель, к некоторым сопоставлениям он все же прибегал. По его мнению, и яблоки, и женщины в равной степени приносили удовольствие, в равной степени способны были набить оскомину. И к тем, и к другим вполне применим был термин "спелость". Того же мужичка "спелым", к примеру, не назовешь, а вот женщину - пожалуйста! Дамская "спелость" помимо всего прочего в его понимании подразумевала житейский опыт, некую умиротворенность и законченную шкалу ценностей. Оскомину набивали как раз дамочки-мотыльки и дамочки-беспредельщицы, желающие всего и разом! Впрочем, в выборе своем ошибался Сергей редко, а иных "беспредельщиц" умудрялся и перевоспитывать. Было бы, как говорится, терпение и желание! Была бы любовь, а женщин несмотря ни на что он продолжал любить. Как и яблоки. И потому все его подружки твердо знали свое место и свои дни. Порой, разумеется, роптали, но бунты Максимов подавлял безжалостно. Приятели его только головой мотали, не понимая, чем же он все-таки удерживает их подле себя. Удивляться было чему, потому что половину денег, заработанных на ремонте автомашин, Сергей тратил на фрукты, вторую половину - на пса. На женщин он выделял сущие пустяки - и лишь по самым большим праздникам. Впрочем, и в эти критические дни он пускался на всевозможные хитрости, увиливая в 8 Марта в несуществующие командировки, в дни рождений подружек сказываясь больным, личным встречам предпочитая телефонные звонки. И совершалось это отнюдь не из жадности. Тех же женщин он с удовольствием закармливал любимыми фруктами, мог накупить им целый ящик киви, ворох ананасов и пудовую гирлянду бананов. Это, как он считал, было действительно настоящее. В иных же подарках Максимов совершенно не разбирался. Не разбирался и не желал разбираться, не без оснований полагая, что путь подношений чреват последствиями. Жизнь - не подарок, жизнь - ноша, и этим лозунгом он без стеснения руководствовался все свои сознательные годы.