Петр Ингвин - Такая разная правда

– Боже… Олег… Что ты со мной делаешь… – вырвалось у меня последнее разумное, что я могла вспомнить.

Затем – пустота.

Взрыв внутри.

Гибель мира снаружи.

Шок.

Раскат грома.

Выплеск сказки в мир, забывший о чудесах.

Жуткий рев Олега.

Мой последний судорожный всхлип.

И – тишина.

Потом он проводил меня домой.

Алекс, конечно же, так ни о чем и не узнал.

Морали в этой истории нет никакой, потому что ее и в жизни почти не осталось. Остается только «спасибо» сказать, что к нам с вами она никакого отношения не имеет.

Михаил Успенский, «Семейный роман»

Ожидание суда затянулось на двенадцать месяцев. То судья в отпуске, то адвокат болеет, то в СИЗО карантин… Причины сыпались, как из ведра, и никто не знал, что будет завтра. «Завтра» могло просто не быть. Жизнь превратилась в здесь и сейчас – кстати говоря, это произошло впервые и очень удивило. Я всегда жил будущим. Оказалось, оно не стоит ломаного гроша, если в настоящем у тебя полный швах. Кто не жил настоящим, тот в следственном изоляторе не выживал. Как же, оказывается, все просто, когда из головы улетает лишнее.

Меня поместили вместе с преступниками и теми, кто случайно попал под тяжелую руку правосудия. Я знакомился с людьми, с бытом, с порядками. Другими словами, просто сидел, как сидят в тюрьме. Вникал в местную иерархию. Вливался в «коллектив», раз уж временно оказался его частью. Имел свои обязанности, завоевал особую репутацию. Ни с кем не конфликтовал, если получалось. Когда не получалось – принимал меры. Материться здесь нельзя, каждое слово имело тот смысл, который в себе несло, за него отвечали по всей строгости, и «отмазки», что, дескать, употреблено «для связки слов» или что эмоции переполняли, не «прокатывали». Драки тоже не приветствовались. В противостояниях верх одерживал тот, кто за каждое слово готов умереть. Кто ежесекундно – днем и ночью, день за днем, месяц за месяцем – не готов, тот в проигрыше. «Кто ссыт – гибнет» – единственное пособие для выживания в местах, от которых по правилам жуткой лотереи никто не застрахован.

Мне повезло, я выжил. Никого за это время не убил и не дал убить себя. Ничем хроническим, вроде туберкулеза и иже с ним, не заразился. И приобрел бесценный опыт, который вряд ли еще где-то получишь.

Довольно часто приходилось беседовать с Гошей Архангельским.

– Чем займешься, когда откинешься? – спрашивал меня Гоша, и его взгляд пронизывал мозг лучше всякого рентгена.

Гоша – звучит по-детски и немного смешно, а выглядит страшно. Благообразный на вид старичок в хорошей форме, Гоша говорил прокурено-хрипло и медленно, фильтруя база… тьфу, извиняюсь. Нахватался. Имею в виду, что слова Гоша подбирал тщательно и не говорил лишнего. Если уж что-то сказал, то неспроста.

А однажды я видел его в деле. Реакция – мгновенная, сила – необъяснимая. Невозможно понять, как далекий от спорта старикан может проявить такие способности. Только что сидел человек за столом, писал карандашиком, в следующую секунду «шестерки» подхватили под руки истекающего кровью покусителя на привилегии криминального монарха. Из восьмиконечной звезды, вытатуированной в знак презрения к правилам, торчал тот самый карандашик, словно вбитый кувалдой.

Для Гоши это были привычные будни. Мелочи жизни, которые сегодня есть, завтра нет. В общем, не зря Гоша Архангельский занимал свое место в воровском мире. Но главное, что у него было – взгляд. Как у гигантского удава, чьи кольца оборачиваются вокруг твоей шеи. Глядя прямо в душу, Гоша будто гипнотизировал и выдаивал сведения, о которых люди сами не подозревали.

– Выйду – подамся в бизнес, – без всякой задней мысли делился я планами.

Куда же еще, кроме бизнеса? Увлечение переустройством мира оставалось для меня на первом месте, а жить на что-то надо. Скрывать такие «планы» смысла не было, ничего другого я не умел, кроме посредничества в сфере недвижимости. Вернусь в агентство, если возьмут. Или попрошусь к Борису Борисовичу. Авось, не выгонит и худо-бедно пристроит. У меня запросы маленькие, лишь бы на хлеб хватало.

Мы сидели на шконках из стальных труб, смрад камеры, где смешались сигаретный дым и все существующие человеческие выделения, стал привычен и не докучал, а на меня продолжали сыпаться скользкие и опасные вопросы Гоши. Опасные, поскольку неправильный для тюрьмы ответ грозил изменениями в жизни, после которых жизнью ее не назвать. Приходилось думать над каждым словом, смотреть на выдаваемый смысл со всех сторон и только потом открывать рот.

– Коммерсом заделаться решил, ака? Барыжничать станешь?

– Нет. – Мне не нравились уголовные формулировки. – На жизнь зарабатывать.

– Как лох?

– Как честный человек, который не хочет сидеть на чьей-то шее или отбирать чужой кусок.

– С твоим умом и уменьями…

– Вот именно.

Серьезные стальные глаза замирали на мне, как на мишени, в которую целятся.

– Здесь такие планы не в чести, – говорил Гоша. – Тем более, нельзя делиться ими с посторонними. Не для правильного пацана такие мысли.

– Мне по барабану, что «правильно», а что нет. Мне нужно, чтобы по справедливости.

Гоша задумчиво кивал, обозначая этим не «согласен», а «я тебя выслушал».

– А с женой как? – бросал он новую фразу.

– Ее больше нет.

– А другая баба?

– О запасном аэродроме не думал. Строил один и считал, что он на всю жизнь.

– Это хорошо, – с некоторым снисхождением признавал Гоша и затягивался ядреной сигареткой из пришедшего с воли «грева». – Хорошо, когда один раз – и на всю жизнь. Но особо свою такую позицию здесь не афишируй, не все поймут правильно.

Упор был на слово «здесь».

Я принимал к сведению советы бывалого сидельца. Не знаю, почему он выделил меня из массы сорока с лишним разнокалиберных особей. Кто-то шепнул осторожно, что просто так у Гоши ничего не бывает. Если он со мной возится – значит, что-то во мне видит. Какие-то перспективы.

Архангельский – это было «погоняло», а не фамилия, как я решил вначале. Он всю жизнь сидел. Возникавшие проблемы решал отсюда – как по тюрьме, так и по тому, что творилось снаружи.

– Не бойся, – говорил он мне, в очередной раз наслушавшись моих роившихся и постоянно выскакивавших мыслей о новом мировом порядке, – у тебя все будет хорошо. Скоро выйдешь.

Я верил. Несмотря ни на что. Ни на имевшийся на руках труп, ни на суровость отечественной фортуны.

И день настал.

Присутствующие со скукой на лицах слушали объяснения свидетелей и прения прокурора с адвокатом. Ажиотажа скорбно-бюрократическая канитель ни у кого не вызывала, ничего интересного не предполагалось, так как я сразу признал себя виновным. Оставалось узнать, какой срок дадут.