Рэймонд Чандлер - Окно в вышине

И вот я, наконец-то, вышел из этого дома. Я немного постоял, ослепленный солнцем, вдыхая запах трав и цветов. Где-то позади услышал звук отъезжающей машины, и из-за дома выехал серый меркури с мистером Лесли Мердоком за рулем. Увидев меня, он остановился, вышел из машины и быстро подошел ко мне. Одет он был прекрасно, все на нем было совершенно новое: кремового цвета габардиновые брюки, черно-белые туфли с лакированными черными носами, в мелкую черно-белую клетку спортивный пиджак, в наружном кармане которого был черно-белый платок, кремовая рубашка с раскрытым воротом. На носу у него сидели зеленые очки.

Он подошел ко мне очень близко, и тихо и скромно сказал:

— Думаю, вы считаете меня ужасным прохвостом.

— Вы имеете в виду историю с дублоном?

— Да.

— Нет, она нисколько не поколебала моего мнения о вас.

— Ну…

— Что вы хотели мне сказать?

Он пожал своими сделанными портным плечами. Он явно, передо мной заискивал. Его глупые рыжие усики блестели на солнце.

— Как досадно, что я вам не нравлюсь! — сказал он.

— Мне жаль, Мердок, но единственное, что мне в вас нравится, так это преданность вашей жене. Если, конечно, это правда.

— Ах, так вы мне не верите? Значит, вы думаете, что я рассказал все это, чтобы защитить ее?

— Возможно.

— Так.

Он воткнул сигарету в длинный мундштук, который был у него в нагрудном кармане пиджака.

— Ну что ж, жаль, что я вам не нравлюсь.

Его глаза бегали за темно-зелеными стеклами очков, словно рыбы в глубоком пруду.

— Глупо, — сказал я, — какое мне до вас, черт побери, дело. Впрочем, как и вам до меня.

Он зажег сигарету и затянулся.

— Простите, — сказал он тихо, — что побеспокоил.

И, резко повернувшись, пошел к машине. Я шел по дорожке и следил за движением его машины. Снова я стоял перед нарисованным на бетонном блоке негритенком, и снова я погладил его пару раз по голове, прежде чем покинул этот дом.

— Эх, сынок, — сказал я ему, — во всем этом доме ты единственный не псих.

Громкоговоритель, висевший на стене, издал похожий на хрюканье звук, потом из него послышался голос: «Один, два, три, четыре. Проверка», щелчок, и громкоговоритель умолк.

Следователь Джесс Бриз высоко поднял руки, потянулся и, зевнув, спросил:

— А вы немного запоздали, примерно часа на два, не так ли?

— Да, но я просил передать, что я опоздаю, — сказал я, — мне надо было пойти к зубному врачу.

— Садитесь.

Он сидел за небольшим захламленным письменным столом, стоявшим в самом углу комнаты. Слева от него было высокое окно без занавесок, на стене справа на уровне глаз висел календарь, в котором все прошедшие дни были аккуратно зачеркнуты мягким черным карандашом, так что он мог точно сказать, какой сегодня день.

Спенглер сидел сбоку от него за столом, который был поменьше и почище. На его столе были зеленое пресс-папье, подставка для авторучки из оникса, маленький календарь в медной оправе и пепельница в виде раковины, полная пепла, спичек и окурков. Держа в левой руке несколько канцелярских ручек, он бросал их правой рукой в войлочную спинку кресла, стоявшего у стены напротив, словно мексиканец в цирке, бросающий ножи в цель. Но у него ничего не получалось, ручки никак не втыкались.

Нельзя было сказать, чисто или грязно в комнате, но у нее был тот нежилой вид, какой всегда имеют такого рода помещения. Отдайте полицейскому управлению новенькое, только что выстроенное здание, и через три месяца все комнаты будут такими же, как эта. В этом есть что-то символическое.

Один полицейский репортер писал как-то в нью-йоркской газете, что стоит вам перешагнуть порог полицейского участка, как вы сразу же из обычного мира попадете по ту сторону закона.

Я сел в кресло. Бриз достал из кармана обернутую в целлофан сигару, и опять повторилась уже хорошо мне знакомая церемония. В той же последовательности, с теми же деталями. Затянувшись, он красивым жестом положил погашенную спичку в черную стеклянную пепельницу, потом весело сказал: «Эй, Спенглер».

Повернувшись друг к другу, они одновременно усмехнулись. Бриз ткнул в меня сигарой.

— Смотри-ка, парню пришлось попотеть.

Спенглер весь выгнулся на своем стуле, наверное, старался увидеть следы пота. А я-то и не знал, что мне пришлось попотеть.

— Бросьте-ка, парни, стоит ли насиловать свое остроумие из-за двух сухих голов, — сказал я, — лучше расскажите, что тут у вас новенького?

— У вас тоже с остроумием туговато, — сказал Бриз. — Наверное, утро было ужасно деловое.

— Ну что вы, — прекрасное, — сказал я.

Оба они продолжали усмехаться. Должно быть, Спенглер из уважения к начальству никак не мог остановиться раньше.

Наконец веснушчатое лицо Бриза стало серьезным, он откашлялся и, сделав вид, что он на меня не смотрит, сказал:

— Хенч сознался.

Спенглер чуть не свалился со своего стула, разглядывая меня. На его губах появилась какая-то до неприличия восторженная улыбка.

— Уж не кайлом ли вы его раскололи? — спросил я.

— Да нет.

Они оба замолчали, тараща на меня глаза.

— Итальяшкой, — сказал Бриз.

— Чем, чем?

— Послушай, мальчик, неужели ты не рад? — сказал Бриз.

— Все-таки скажите вы мне, в чем дело, или так и будете сидеть, сытые и довольные, отыскивая во мне следы радости?

— Ужасно приятно видеть обрадованного мальчика, — сказал Бриз, — у нас такое не часто случается.

Я воткнул в рот сигарету и стал ее покачивать вверх-вниз.

— Так вот, мы напустили на него итальяшку, — сказал Бриз, — итальяшку по имени Палермо.

— Вот как. А вы знаете, что…?

— Что? — спросил Бриз.

— Я сейчас подумал, в чем особенность бесед с полицейскими.

— В чем же?

— В том, что у полицейских каждый пункт разговора кульминационный.

— И на каждом пункте можно сесть, — сказал он спокойно. — Вы будете меня слушать или будете острить?

— Конечно, буду слушать.

— Так вот. Хенч был пьяница, но такой, о котором нельзя судить по внешнему виду. Пьянство сидело у него глубоко внутри, он уже был ненормальный человек. В течение нескольких недель он употреблял только алкоголь, почти ничего не ел и очень мало спал. Он дошел до такого состояния, когда вино не опьяняло его, давало ему спокойствие и трезвость. Вино была та самая ниточка, которая соединяла его с реальным миром. Если бы эта ниточка оборвалась, он сошел бы с ума.

Я сидел и молчал. На юном лице Спенглера была все та же улыбка. Бриз постучал сигарой о край пепельницы, стряхивая пепел, но так ничего и не стряхнув, опять сунул сигару в рот.

— Собственно говоря, он псих. Но зачем нам это нужно, чтобы каждый арест приводил нас к психиатрам. И конечно нам невыгодно, если малый состоит на учете.