Эд Макбейн - Джек и Фасолька

— Я ничего не перевернул, Санни.

— Перевернули, — настаивала она. — Вы думаете так же, как Блум, разве нет? Вы думаете, что я как-то замешана…

— Я не говорил…

— …в убийстве моего брата. Пока, мистер Хоуп. — И она резко встала. — Благодарить не за что. — Она пошла прямо к двери, открыла ее и сказала: — Посмотрите хорошенько вокруг, — и вышла, хлопнув дверью.

У меня было явное ощущение, что меня надули.

Она пришла сюда, чтобы что-то рассказать мне, а я запугал ее вопросами раньше, чем она успела все выложить. Молодая девушка убежала из конторы, потому что я был страшно неблагодарным слушателем и все время перебивал ее. Хороший адвокат, как хороший актер, должен уметь слушать. Я вел себя как плохой адвокат и неопытный полицейский, сующий нос не в свое дело. По всем законам это было дело Блума. Я вспугнул Санни Мак-Кинни, и она убежала.

Мой компаньон Фрэнк постоянно говорит мне: похоже, ты один несешь вину всех стопроцентных американцев. Он говорил, что только у евреев и итальянцев возможно такое же обостренное чувство вины, как у меня. Может быть, у меня были еврейские или итальянские предки? Знаю только, что я все еще чувствовал свою вину, когда покинул контору без четверти пять и пошел к Блуму, как мы договорились. В тот момент мне хотелось, чтобы он вышиб из меня мозги и бросил истекающего кровью и без сознания на полу спортзала.

Полицейский спортзал был просторный и хорошо оборудованный, вполне подходящий для департамента полиции Калузы. Полицейские — думаю, это были полицейские — поднимали тяжести, упражнялись на канатах и параллельных брусьях, вели «бой с тенью», чтобы поддерживать себя в форме для своей повседневной работы. Мы с Блумом вышли на отполированный пол, перетащили пару матов на свободное место и стали лицом друг к другу.

— Ты готов? — спросил он.

На нем был серый тренировочный костюм, который выглядел несколько мешковато, после того как он потерял в весе в недавней борьбе с гепатитом.

— Готов, — ответил я, и Блум сделал резкий выпад вытянутой ногой в направлении моего паха, остановившись в тот самый момент, когда мог причинить мне страшную боль.

Еще почти целый час я набирался опыта у детектива Мориса Блума.

Когда я вошел в кухню, зазвонил телефон. Часы на стене показывали без десяти семь. Джоанна не позвонила мне в контору, и я надеялся, что это она, но это была Вероника.

— Привет, — сказала она, — у меня неприятность.

— В чем дело?

— Утром Санни взяла машину и до сих пор не вернулась. Я пыталась позвонить тебе в контору…

— Я был с Блумом.

— Да? — сказала она. — Во всяком случае, джипа тоже нет, Рэйф уехал на нем в Ананбург, а помощник поехал куда-то на пикапе, у меня не осталось ни одной машины.

— Я приеду, — сказал я.

— Ты уверен, что тебе этого хочется? Далеко ехать, Мэтью.

— Мне хочется, я уверен.

— Тогда поторопись, я приготовлю стейки, — сказала она.

Я принял душ, переоделся и выехал без четверти восемь. «Гайа» мчался, как «роллс-ройс», мимо пастбищ, где коровы мирно щипали траву. Позади машины солнце медленно опускалось за линию горизонта, окрашивая небо в огненный оранжево-красный цвет, который на противоположной стороне неба переходил в густо-пурпурный. В пальметто и зарослях капустных пальм птицы пели свои бесконечные гимны заходящему солнцу. Пока я ехал на восток в надвигающуюся темноту, я думал о том, что Вероника ждет меня, и вспомнил ее рассуждения о различии глаголов «смотреть» и «видеть». Я хотел видеть ее и хотел смотреть на нее. Я по достоинству оценил новый аккумулятор и новый ремень вентилятора. В такую удивительную ночь можно ехать и ни о чем не беспокоиться, твердо зная, что аккумулятор не откажет, а ремень не порвется. Я ехал тем же путем, который Вероника проделала прошлой ночью.

В английском языке одно и то же слово может иметь совершенно разные значения у разных людей. То, что механик называет «порванный ремень», на языке бармена означает порцию виски в одну унцию, для чемпиона-десятиборца это ядро, которое нужно толкнуть как можно дальше, а для теннисиста это то, что он перебрасывает через сетку, на языке врачей и наркоманов это подкожная инъекция, а у директора фильма это любой отдельный кадр. Для Блума, который обсуждал братские шлепки с самоуверенностью Крафта-Эббинга, это было то, что вылетает из пистолета, который можно взять с полки, как спелый банан. Я был очень рад, что английский язык не был для меня иностранным, в моем возрасте я не смог бы разобраться с такой сложной задачей.

Улыбаясь, я въехал в открытые ворота ранчо «М. К.» и поехал по фунтовой дороге, ведущей к большому белому дому. Небо постепенно меняло свой цвет, из пурпурного оно становилось темно-синим, а потом абсолютно черным, кое-где появлялись тускло мерцающие звездочки. Издалека с пастбища раздавалось мычание одинокой коровы, а потом наступала тишина, наполненная только стрекотаньем насекомых по обеим сторонам дороги. Внутри загородки было пусто и безмолвно, нигде не было ни одной машины. В передвижном доме и в доме управляющего было темно, но большой дом был освещен. Я поставил машину возле ржавых газовых баллонов, поднялся по ступенькам к главному входу, открыл решетчатую дверь и постучал в закрытую внутреннюю.

— Я здесь, позади дома, — позвала Вероника.

Я пошел на ее голос, обошел дом и попал в маленький внутренний дворик, который начинался там, где кончалась оранжерея. Вероника стояла над жаровней, глядя на раскаленные докрасна угли под решеткой. Желтый свет падал из окон дома во дворик. Она опять была вся в белом — белые шорты и сандалии, белая широкая блузка. Белый пластиковый фартук доходил ей до бедер, на нем красными буквами было написано: «Не целуй меня, я готовлю!»

Я поцеловал ее.

Я жадно поцеловал ее.

Она оценила:

— Блестяще!

Я поцеловал ее еще раз.

— Я скучала по тебе.

— Я тоже.

— Я положу стейки, мы поужинаем здесь, если ты не против, а потом можем поехать к тебе, согласен?

— Конечно.

Я обнял ее, она посмотрела мне в лицо.

— Только… Санни может вскоре вернуться, мне бы не хотелось…

— Понимаю.

— Правда? Ненавижу быть пуританкой.

— Ты не похожа на пуританку.

— Особенно когда этот заблудший ребенок… ну да не обращай внимания. Просто мне у тебя нравится.

— Мне тоже.

Я еще поцеловал ее.

— Оставь на потом, — сказала она, — а то я растеряю все свои материнские чувства.

— Хорошо. — И я снова поцеловал ее.

— У-у-у, — сказала она и отстранилась от меня. — Иисус так же чувствовал себя в пустыне? — Она поцеловала меня в подбородок. — Дай я посмотрю стейки. Что бы ты хотел выпить? Я приготовила мартини, но могу сделать, что…