Олег Голиков - Крымский Джокер

И всё это варево бурлило, дышало, шумело…Спаривалось и расходилось…Уходило в армию… Выезжало навсегда домой целыми комнатами после трудного экзамена. Бухало, блевало, похмелялось…. Недоедало и обкуривалось. Училось ночи напролёт, чтоб утром получить твёрдое «два» и упиться навсегда!

Общежитие номер два. Матфак. Советский Союз».

…Закончив свой долгий рассказ, расчувствовавшийся из-за собственных воспоминаний Толстый приоткрыл боковое окно и закурил. Витька, понимая взволнованное состояние друга, некоторое время не произносил ни слова. Только шум мотора и свист ветра в приоткрытом окне были слышны в салоне машины.

— Вот так и жили, ё-моё, — тихо сказал Володя, докурив сигарету. — Ну, ты как там, не заснул?

— Да нет, Вован. Просто взгрустнулось мне немного. Ты как будто и мою молодость описывал. Не совсем так всё, конечно, но очень близко.

Карытин неожиданно правой рукой приобнял Володю и начал его тормошить:

— Эх, бля! Что же это с нами со всеми произошло, а? Где же весь этот кайф, мать его? — он отпустил Кострова и скрипнул зубами. — Ну, ничего — дай только до этой Америки добраться! Всех заставим железный краковяк плясать!

Толстый грустно улыбнулся на внезапный энтузиазм друга:

— Нет, чувак.… Никакая Америка нам уже не поможет. Это просто молодость ушла. Читал Курта Воннегута?

— Только «Бойню номер пять», по-моему — припоминая, сказал Витёк.

— Так вот. У этого писаки в романе, не помню в каком, главный герой — старый пердун, встречается с автором, который его же и придумал. И, типа, оба узнают друг друга. Один знает, что этот мудила, который стоит перед ним — человек, который его придумал. А второй в курсе, что эта задрота немытая — плод его художественного вымысла. И вот придуманный старикан кидается догонять реального автора. Ну, тот сваливает, ясное дело — кому охота от неудачного собственного персонажа люлей огрести! А тот бежит за ним и орёт: «Верни мне молодость! Верни мне молодость!»

— Вот и у нас с тобой немного похожая ситуация — продолжил Толстый — Никто ни в чём не виноват. Просто то была молодость. И она была ништяк. Так что нам ещё сильно повезло. Бесплатное высшее образование. Стипендия, которой хватало на пиво и на винишко. Поэтому — не грусти, приятель! Лучше на дорогу смотри повнимательнее. И будет нам щастя…

— Утешил — нечего сказать, — хмыкнул Витька. — Ладно — сегодня у нас другие цели и задачи. Но запомни — если я по приезду в Киев уйду в запой, что действительно в моём положении смерти подобно, виноват будешь только ты со своими студенческими байками!

— Погибнем вместе, чувачок! Давай по газам!

И машина рванулась вперёд по скользкой трассе, мутно светившейся под далёкими колючими звёздами осеннего украинского неба.

…Борис Юрьевич Фролов в десятом часу вечера отвёз Афанасьеву из офиса домой в Марьино.

— Завтра летим, Борис, — прощаясь напомнила она, — от этой командировки многое зависит. Очень много должен мне этот Виктор Павлович. И тебя не обижу, если обломаем ему рога И не шатайся ты сегодня, ради бога, по этим клубам дешёвым! Выспись хорошенько — и к девяти заезжай за мной!

Последняя фраза прозвучала как приказ.

Когда Лидия Петровна скрылась за массивной калиткой, Борис резко рванул с места и уже через пять минут был в центре города.

«Семь лет пашу на эту бабу, а всё никак её бояться не перестану! — со злобой думал он, выискивая место для парковки. — Шататься по клубам, конечно, особенно не буду. Но пару рюмок пропустить не мешает на сон грядущий».

Фролов поставил машину на платную стоянку возле театра и направился по Пушкинской улице в свой излюбленный тихий подвальчик с притягивающим названием «Сила Кельта».

Нехотя моросил чахлый осенний дождик, и голые деревья переливались мокрыми ветвями в жёлтом свете фонарей, застывших по обе стороны центральной улицы города. На скользких лавках подхипованная молодёжь, потягивая пиво, лениво бренчала на гитарах.

Поодаль пожилой подвыпивший саксофонист, что-то бормоча себе под нос, укладывал свой инструмент в футляр.

На душе у медленно бредущего Фролова было так тоскливо, хоть вой.

«Нет — надо обязательно выпить, а то не засну», — подумал он и свернул под арку. Затем осторожно спустился по крутым скользким ступенькам в бар.

В заведении было немноголюдно и уютно. Широкие дубовые столы, в основном, пустовали. Горел камин и тикали старые часы под тихие переливы шотландской музыки.

Заняв небольшой столик на мощных резных ножках за стилизованной под старину колонной, Фролов закурил, что с ним бывало довольно редко. Официант в короткой шотландской юбке подошёл, без азарта взглянул на Бориса и, не говоря ни слова, положил перед ним папку с перечнем блюд. Но Фролов сразу отодвинул её от себя:

— Спасибо — я в курсе… Мне — двести грамм «немировской перцовой». Потом — горячий чай с лимоном. И что-нибудь закусить. Сыра порежьте. И маслин покрупнее. Чтоб с косточкой.

Официант кивнул и тихо ускользнул.

Фролов осмотрелся. В ближайшем углу за столиком сидели две девушки и пили пиво из высоких бокалов. Между ними на столе догорала толстая оплывшая свечка. Девчонки были ничего себе. Стильные. Но ему сильно не нравились курящие женщины. А эти дымили одну за одной. Да и не совсем к месту было бы сейчас флиртовать с незнакомыми девицами. Не то настроение.

Напротив Бориса, полная ухоженная мамочка с толстым карапузом, уничтожала блинчики, макая их в кленовый сироп.

«Хорошо здесь, когда народу нет…» — подумал Боря и принялся бездумно смотреть на язычки пламени в камине. Тоска не проходила. Её причины лежали не в сложных отношениях с Афанасьевой, которые довольно резко обозначились в последнее время. В конце концов он очень неплохо у неё зарабатывал, никогда не впутываясь в дела, связанные с уголовщиной. Точнее она сама его туда не пускала, поговаривая: «Кулаков много, а голова твоя у меня одна. Думай, Боренька, думай…». И дело было даже не в том, что в свои тридцать лет он не имел ни семьи ни детей. Два скоротечных развода навсегда отбили у него охоту к семейной жизни. И друзей у него настоящих не было. После того, как Борис был отчислен с третьего курса философского факультета МГУ за прогулы, он вообще очень редко встречал людей, которые могли бы стать ему хотя бы приятелями. Мимолётные связи с девушками, приятными во всех отношениях, были столь незапоминающимися, что он стал просто относиться к этим романам как к ежедневному аперитиву.

«Нет — шалишь… — с горечью думал Фролов, выпивая вторую рюмку, — своя квартира, машина, диалоги Платона и собственные философские опусы перед сном — что ещё надо, чтобы встретить зрелость?»