Валерий Гусев - Вольный стрелок

Мещерский был мужественный человек, и Макаров был с ним откровенен до жестокости. Да, болезнь мозга неизлечима, да, возможна потеря памяти, а на последнем этапе – дикие боли и полное разложение личности.

Мещерский потребовал от Макарова сообщить ему заранее о наступлении этой роковой стадии, чтобы уйти из жизни в здравом уме и полном сознании, а не смердящим и визжащим от боли полутрупом. Макаров обещал и постоянно контролировал ход болезни.

Мещерский свернул дела и уехал к морю. Вспомнив наконец о существовании других радостей жизни (кроме трудов ради наживы), он забрал с собой книги, которые ему некогда было читать, музыкальные записи, которые некогда было слушать, прекрасные альбомы с репродукциями мировых шедевров иконописи, живописи и архитектуры, любоваться которыми ему всегда не хватало времени. И он с головой окунулся в этот светлый, по-новому открываемый мир, куда до этого не было ему доступа. Недосуг, стало быть.

Через некоторое время Мещерский с тоской, ужасом и запоздалым раскаянием понял всю невосполнимость потери и попытался в оставшееся время хоть в какой-то мере наверстать упущенное.

Но тут случился еще один удар. Девочка, которую он отобрал у своего коллеги, чтобы скрасить пустоту южных ночей, вдруг вошла в его жизнь со своей любовью…

В одно прекрасное утро в кабинет вошел Анчар, непривычно смущенный. Даже растроганный и виноватый. Как слон, раздавивший случайно чужую бабочку (из соседней клетки).

– Что тебе? – спросил Мещерский, делая выписки из какого-то фолианта.

Анчар молчал и топтался на месте.

– Что случилось? – Мещерский недовольно поднял голову от книги.

– Она отказалась взять деньги, – вздохнул он. – Зарплату.

Надо сказать, что Вита, по договоренности, получала определенное содержание.

– Ты что, обидел ее?

Анчар даже не ответил: как можно обидеть красивую и дорогую вещь хозяина?

– Она что-то сказала?

– Сказала. Что больше не может брать за это деньги.

Мещерский впервые в жизни растерялся. Это было непонятно. Он привык платить за услуги. Партнерам, чиновникам, адвокатам и ментам, девочкам, наконец…

– Где Вита?

– У себя. – Анчар опять затоптался на месте. – У нее слезы. – И уточнил: – Из двух глаз.

Мещерский взглянул на него, ожидая совета. Анчар отвел глаза – что он мог сказать?

Мещерский тревожно вздохнул и пошел к Вите.

О чем они говорили? Скорее всего Вита призналась в любви к нему. Давней. Напомнила о первой случайной близости. Просила отпустить ее. Мещерский… просил ее остаться.

С этого дня все изменилось окончательно в его жизни. В жизни обоих.

Вначале Князь узнал, что есть настоящая женская любовь – горячая и нежная. Не за деньги. Вообще ни за что.

Через некоторое время он узнал, что есть и настоящая мужская любовь, когда становится необходимым не только тело женщины, но и ее взгляд, улыбка, шорох платья; когда ее голос звучит самой прекрасной музыкой, а каждое движение сводит с ума, разливается чем-то горячим в груди, бросается в голову, туманя ее несбыточными, неиссякаемыми желаниями.

И этим редким, ранее не познанным счастьем одарила его Судьба (в насмешку или в отместку), когда оставалось ему жить совсем немного.

Мещерский не пришел в бесполезное отчаяние. Он поступил по-мужски – решил и здесь взять сполна все, что не добрал ранее. И эти последние месяцы его жизни дали ему многократно более того, что он имел в прежние, богатые событиями годы.

Он понял, что все на свете – деньги, вещи, власть, – не стоит и одного взгляда любимой. Что самое прекрасное и необходимое на свете – это любовь, музыка, книги. Это холодный лунный свет и жаркое солнце, это море, ласкающее прекрасное тело возлюбленной, это ее горячий шепот в ночи, свет ее глаз по утрам…

Он понял, что это – щедрый и незаслуженный нами дар Богов. И стремился насладиться этим даром всеми силами души и тела.

До конверта ли ему было? Так, да?

Но развязка неумолимо приближалась. Мещерский и его любовь были обречены на расставание. Долгое или вечное, кто знает?

Видимо, я произнес эту фразу вслух, потому что вошедшая Женька серьезно спросила:

– А что же с Витой будет? Она столько до этого пережила. Столько ей досталось…

– Досталось ей, – взорвался я. – А тебе не доставалось? Тебе не было трудно? А то взяли моду: как жрать нечего – так сразу на панель…

– Серый, я не одна была. Ребята рядом надежные, вроде Серого. Нешто вы меня на панель бы пустили?

Жалостные у нас люди. Всему оправдание найдут. Особенно – женщины.

Деликатно постучал в дверь Анчар. И неделикатно за дверью высказался:

– Зачем сидите вдвоем утром? Вам разве ночь вдвоем мало? Пойдем кушать, да?

Тебе бы все кушать.

– Слушай, Арчи, – сказал я за завтраком, когда Женька ушла на берег, – у нас мало оружия…

– Сам думал. Вчера.

– Придумал?

Он довольно сверкнул зубами из-под усов.

– Хотел тебе сувенир сделать. Но так скажу. У меня в горах пулемет есть. Максимов по фамилии…

– Это с которым твой дед за Родину воевал? С красными или с белыми… К этому пулемету мы патронов и в музее не найдем.

– Зачем музей, да? Все есть в одном месте. Много этих… ленточек. И железный ящик с патронами. Они, как консервы, в нем лежат. В масле, да?

Вот это уже не слабо.

– Далеко отсюда?

– Если ты меня отвезешь – два часа Потом вечером приедешь. Я уже вернусь с гор. На сиденье Максимова положим. Давай выпьем вина и поедем.

– Не сейчас. У меня важная встреча с врагами. Когда вернусь – как раз время будет. Спокойное. Несколько дней. Успеем и Женьку проводить и пулемет привезти.

– Як врагам с тобой пойду. Шашку возьму, ружье. Они испугаются.

– Нельзя, Арчи. Я пойду один. И без оружия.

Он вылупил глаза и, наверное, обозвал меня в душе нехорошим словом: как это идти к врагам без оружия, да?

Да я и сам об этом думаю…

За пулеметом мы пока не поехали, а вина все-таки выпили, и я пошел к себе надеть плавки – Женька ждала на пляже. Теперь она меня будет учить стилю «дельфин». Много у меня учителей, стало быть. И наставников.

Едва я закрыл за собой дверь, как за окном запрыгала по камням забытая мною сигнальная банка из-под пива, сбитая бесшумным выстрелом из снайперской винтовки.

Образ жизни все-таки накладывает свою лапу на мировоззрение отдельно взятого индивидуума (во, завернул!). Вот и Монах, ведя столь праведный и уединенный образ жизни в размышлениях и молитвах (и в грехе, правда, с Монашкой), нашел совершенному оружию такое безобидное применение, как стрельба по пустым банкам – им ведь, наверное, не больно.

Впрочем, все это, как и все другое, – до поры. Оружие всегда находит свой путь к прямому применению, к своему изначальному предназначению. Причем независимо от рук, в которых оно находится.