Андрей Рубанов - Человек из красного дерева

– Не ори, Илья Григорьич, – попросил я его, – скажи толком, чего тут творится?

– Как не орать? – нервно ответил нарядчик, вращая воспалёнными глазами. – На рожу мою глянь! На руки глянь! – он потряс передо мной багровыми, в язвах, ладонями. – Шпалы велели вываривать в отраве! Креозот – слышал? В креозоте вываривать! Видал, бандуру привезли? Автоклав! Теперь мы шпалы отравой обливаем, в автоклав суём – и вывариваем. Вынимаем – они воняют. И от этой вони мы все тут гниём и слепнем. Понял?

– Чего ж не понять, – сказал я. – Креозот, состав переработки дёгтя, от него дерево не гниёт. Очень ядовитый.

– Вот именно, – сказал нарядчик, успокаиваясь. – Во двор не заезжай, жди снаружи.

Пока меня разгружали, пока я унимал лошадь и ждал оплаты – пристально подглядел, как работает диковинная смрадная машина, как мужики, изгибая костлявые шелудивые спины, открывают тяжёлую и толстую броневую крышку, как вытаскивают крючьями из пышущего жаром зева чёрные, горячие, как подгоревшие пироги, шпалы и заталкивают новые, и всё – под ругань, под надсадный кашель, под стоны муки и безнадёги; конечно, действо больше всего походило на суету чертей вокруг адского котла.

К тому времени я на своих шпалах много заработал, и теперь, наблюдая издалека за человеческими муками, за тем, как рабочие отбегают в сторону, чтобы сблевать или отхаркать чёрную слюну, а потом возвращаются к вонючему бронированному самовару, – я стал прикидывать: а не купить ли мне такой же автоклав, не наладить ли самоличное производство шпал, пропитанных креозотом? Ядовитые испарения на меня не действовали.

Возможно, то был путь к большому богатству. Тысячу километров железной дороги строили в России каждый год. Пропитанная креозотом шпала, даже самая дешёвая, сосновая, – служила вдвое дольше, чем обычная. В масштабах империи, простёршейся от Ревеля до Сахалина, экономия выходила в миллионы золотых рублей. Цена той экономии – жизни рабочих, умерших и ослепших, сошедших с ума от галлюцинаций. Креозот – сильнейший яд.

Так я размышлял по пути домой.

Когда вернулся спустя три дня – двор путевого хозяйства был закрыт, перед воротами прохаживался, дымя папиросой, усатый и угрюмый полицейский пристав.

Он сообщил новость унылую. Вчера автоклав перегрели, на манометр не смотрели, и от избыточного давления котёл разорвало. Нескольких человек ушибло и обварило. При взрыве из швов вышибло заклёпки, и одна такая заклёпка, летевшая, как пуля, снесла Илье Григорьичу половину щеки и ухо; если б на полвершка влево – нарядчик отдал бы Богу душу.

Я выслушал пристава и стал разворачивать тяжёлый воз, чтоб поехать домой восвояси. Но тут со стороны города подкатил извозчик на лёгкой, как бабочка, коляске, весело и матерно осадил сильную лошадь, подняв пыль и создав шум до неба, и вот – с коляски сошёл Читарь; я его сначала не узнал: волосы приглажены, борода подстрижена, сюртук, в галстуке золотая булавка, жилет с карманом, в кармане – часы-луковица, и серебряная цепь от тех часов тянется через живот; смазные сапоги скрипят, блестят и пахнут.

Я не удивился.

Он приходил, когда хотел, и исчезал так же.

Он держал в руке большой, сильно потёртый саквояж, раздутый и, по-видимому, тяжёлый.

– Я думал, ты меня ждёшь, – сказал он. – Я посылал тебе телеграмму.

– Не захожу на телеграф, – ответил я.

– Вот очень зря, – недовольно сказал Читарь.

И поставил свой саквояж на мой воз, и сам залез. Хлопнул меня по плечу.

– Домой едешь?

– А куда? – сказал я. – Тут у них происшествие. Придётся пережидать, пока уляжется.

Ехали ко мне домой через лес, Фрумка шла медленно, была недовольна, привыкла, что на станцию мы идём с грузом, а обратно налегке; теперь умное животное не понимало, почему нарушен привычный порядок.

Сначала Читарь молчал; мы поглядывали друг на друга, оба примерялись к разговору; брат мой, конечно, никак не изменился: молодой, телом крепкий, но глаза жёлтые, не старые, но слишком умные и будто потухшие, весь вид – чрезвычайно мирный.

– Стало быть, котёл разорвало, – сказал он. – Это тебе знак. Не лезь в это.

– Креозот – ядовитый, – сказал я. – От него у людей кожа гниёт. А я деревянный, мне это даже полезно. Куплю автоклав, устрою фабрику, разбогатею.

– Нельзя богатеть на таком гадком деле, – сказал Читарь. – Это грех. Зачем отраву сеять? Она распространится, вред будет так или иначе. Это первое. А второе – когда люди узнают, что яд на тебя не действует, они тобой заинтересуются. У всех кожа гниёт, а у тебя не гниёт – почему? Тут тебе настанет конец. Науки сейчас вперёд шагнули, особенно медицина. Тебя запрут в лабораторию, изучат. Как устроены твои деревянные глаза, твои деревянные ногти. Какой-нибудь профессор прославится за твой счёт, станет светилом науки, будет возить тебя по всему миру и показывать, как диковину. Возьмёт тебя в долю, будет платить процент. Тебе не надо будет работать – просто являть себя толпе. Глядите, его пули не берут! Глядите, из него кровь не течёт! Потом придут какие-нибудь англичане, а то даже и американцы, предложат тебе вдесятеро больше, чем давал предыдущий профессор. Ты уедешь в Америку, станешь богатым и знаменитым. Потом ты всем надоешь, толпа тебя забудет, переключится на других уродов. И ты вернёшься обратно в Россию. Вернёшься без шума, незаметно, как обычный человек. И всё будет по-старому. Хочешь себе такой судьбы?

– Нет, – сказал я не раздумывая. – Не хочу. Моя суть не в том, что я деревянный, а в том, что я плотник, я должен работать. Моя жизнь – возле дерева, моё место – у верстака.

Читарь ничего не ответил, даже не посмотрел, отвернулся.

Дом я собрал себе сам: малую хижину с железной печкой и узкой кроватью – на ней иногда я лежал недвижно, бездельно, отпуская мысли в свободный бег. Здесь у меня в красном углу был скромный иконостас, теплилась лампадка, источая умиротворяющий запах ладана, а в противоположном углу хранился инструмент, и в том же углу, под полом, я закопал в землю дубовый сундучишко с моими деньгами.

Крышу я покрыл лемехом, в окна вставил стёкла, в тёмное время жёг свечи. Во избежание пожара имел четыре кадки, наполненных дождевой водой, они стояли снаружи при входе.

Истуканы не чувствуют холода, но зимой я обязательно топил печку, чтобы создать иллюзию настоящего человеческого жилья; это казалось важным.

Мы вошли в хижину вдвоём, и внутри сразу стало тесно – жильё было рассчитано на одного обитателя.

– Мне нравится, – сказал Читарь, оглядевшись. – Кто-нибудь знает про это место?

– Никто не знает, – ответил я. – У меня официальное предприятие, шпалотёсная мастерская, у меня есть промысловое свидетельство, я плачу налог. Но за десять лет ни одна живая душа сюда не заходила. До ближайшей деревни – семь вёрст, до железной дороги в два раза более. Бывает, медведь придёт, или кабан, но люди – нет.