Андрей Рубанов - Человек из красного дерева

Несколько Библий, псалтири и молитвословы, “Лествица” в изданиях разных времён. На отдельной полке – книги конца прошлого века и начала нынешнего, труды Флоренского, отца Сергия Булгакова, Игнатия Брянчанинова, Иоанна Кронштадского, а рядом с ними – “Сказание о Дракуле воеводе” дьяка Фёдора Курицына, и “Вертоград многоцветный” Симеона Полоцкого, и “Молот ведьм” аж в двух вариантах, и “Тибетская книга мёртвых”, и “Роза мира”, и монографии, посвящённые религии Бонпо и религии Тэнгри, и монографии о сектах хлыстов, скопцов, молокан и духоборов, и роман Личутина “Раскол” в трёх томах, и “Житие протопопа Аввакума”, и словари латыни, старославянского, церковнославянского, греческого и иврита.

Конечно, Читарь скрывал ото всех своё место жительства. Теперь я понимал, почему. Одно дело – устроить сожжение столярной мастерской Антипки Ильина, пожертвовать топорами, стамесками, сверлильными машинами. И совсем другое дело – сжечь единственную в мире библиотеку истуканов, вместилище уникальных знаний.

– Надо уезжать, – сказал я. – Они найдут нас сегодня. Мы же не будем пускать красного петуха второй раз?

– Да, – сказал Читарь. – Поедем. И я знаю, куда.

Мы переоделись в чистое.

Моя спина тоже пострадала при пожаре – но не так сильно, как у моего брата; я решил пока про спину забыть и сосредоточиться на главном: на побеге.

Вышел во двор, сыскал возле двери старые грабли, обломал рукоять и спроворил хороший посох; вручил его Читарю.

Он закрыл дом, долго возился, вдевая в петли огромный навесной замок; это меня позабавило: сбить такой замок – дело одной минуты; но промолчал. С учёными грамотеями всегда так: вроде книжной мудростью силён, а житейского ума нет.

Сели в “Каравеллу”, перекрестились – и поехали. Я за рулём.

– Ты не нервничай, – сказал Читарь. – Мой дом они найдут, но машину не найдут, машина оформлена на человека, давно умершего. Я тоже не дурак, умею концы в воду прятать.

– А что такое “концы в воду”? – спросила Евдокия.

И мы снова посмеялись, и я прибавил скорость, проезжая мимо щита-указателя:

МОСКВА – 680 КМ

Остановился на обочине, в тёмном месте, и на всякий случай замазал грязью номера, и потом ехал, аккуратно соблюдая скоростной режим: если знак велел шестьдесят, я давал пятьдесят пять, если знак разрешал сто – я держал девяносто.

К вечеру доехали до города Коровина.

Город Коровин, вопреки названию, очень давно не имел отношения к животноводству. Он весь пропах мазутом и представлял собой большую железнодорожную станцию.

Начинало темнеть, зажглись вывески магазинов, и Евдокия, увидев одну такую вывеску, потребовала остановить машину.

– Одежда! – сказала она. – Дайте мне денег, я куплю себе платье.

– А чем тебе это не нравится? – спросил я.

– К цвету глаз не подходит.

Читарь отсчитал несколько купюр, отдал.

– Иди, – сказал. – Купи платье, какое хочешь. Можешь и два.

Я потянулся было, чтоб идти следом за девочкой, но Читарь ухватил меня за локоть.

– Пусть сама всё сделает.

– Она только вчера родилась! – возразил я.

– Молодая, да ранняя, – резко ответил Читарь. – Ты её внимательно слушал? Она говорила про маму, про детей и взрослых, про жизнь вечную, про деревянные мозги в деревянной голове. Откуда она это всё знает, если родилась только вчера? Откуда она знает, что платье не подходит к цвету глаз? Она может знать больше, чем мы с тобой, вместе взятые. Просто наблюдай за ней, и всё.

Евдокия вернулась уже в обновке: сарафан в синих горохах, действительно весьма приятный глазу; в нём девочка казалась взрослее, и даже походка её изменилась, стала более женской. Мне пришло на ум старое слово “пава”.

Забралась в кабину, протянула Читарю в горсти мятые бумажные деньги и несколько монет, и ещё чек.

– Сдачу дали.

Читарь забрал, сунул в карман, а на меня глянул значительно: видишь, она вчера родилась, а сегодня сдачу принесла и чек, откуда она про это знает?

И я, тоже глазами, ответил: ты прав, эта девочка – особенная.

– Теперь довольна? – спросил я.

– Конечно, – ответила Евдокия. – Теперь на человека похожа.

Двинули дальше.

Проезжая через маленький, как бы придавленный к земле городок Коровин, дважды миновали полицейские посты, и оба раза наш грузовичок не вызвал у стражей порядка никакого интереса.

1901

Начало ХХ века – важное для меня время.

Я много работал в те годы, но радости от труда не получал.

Мне исполнилось сто восемьдесят лет. Точные года я давно перестал считать; примерно после первой сотни время потекло гораздо быстрее. Десятилетия побежали, как опилки меж пальцев.

О бессмертии я не думал, мне его никто не обещал. Однако со мной не происходило никаких возрастных изменений, я никогда ничем не болел, дух мой был неизменно твёрд. Менялся только мой разум: накапливал знания и опыт. Люди вокруг непрерывно воевали, царей душили шарфами и взрывали бомбами, а разум год от года становился всё безмятежнее, шептал мне: это всё уже было, было, было. Помнишь, как декабристов вешали? Помнишь, как над головой Достоевского сломали шпагу? А холеру, “собачью смерть”, в 1830 го- ду? Двести тысяч человек полегло? Помнишь, как дрались в Крыму с англичанами? А в Болгарии – с турками? Как строили храм Христа Спасителя? Сорок лет строили, для смертных людей – целая эпоха! Всё было, всё движется по кругу, человеки не меняются, то разбрасывают камни, то собирают, то снова разбрасывают. И ты, деревянное идолище, – такой же человек, как они, тоже не меняешься, в тот же самый круговорот вовлечён. Деревянный, но не посторонний: суть твоя такая же. Иди к ним, служи им, будь с ними заодно!

И я пытался.

Я хотел быть человеком.

Всё мечтал: однажды поранюсь топором, хватану по пальцу неосторожно – и вдруг потечёт кровь. И сердце заколотится в груди. И волосы поседеют, и зрение ослабнет, и зубы выпадут, а потом – я умру, смеясь от счастья, слабый, смертный, настоящий.

В России стали строить железные дороги. Главной из них считалась грандиозная Транссибирская магистраль.

По стране пролегли тысячи и тысячи километров стальных путей.

А стальные рельсы укладывались на деревянные шпалы: на один километр железного пути – две тысячи шпал. Точное количество рассчитывали инженеры, это называлось красиво: “эпюра укладки”.

Сначала использовали любое доступное дерево, но со временем сошлись на сосновых и еловых шпалах, как наиболее дешёвых и удобных в изготовлении.

Каждая шпала служила едва четыре года.

Ежедневно тысячи путевых обходчиков шагали вдоль полотен, выискивая дефекты рельсов и шпал. И если видели сгнившую шпалу – вызывали рабочих. Старую шпалу вынимали, новую ставили.