Андрей Рубанов - Человек из красного дерева

Низкий потолок не позволил размахнуться как следует; бить пришлось наискосок. После первого удара тело завалилось набок и рухнуло на пол, и одновременно громко затрещало; голова лопнула. К счастью, Читарь упал, как стоял, затылком ко мне, я не увидел его лица – мне бы этого не хотелось.

Бить по лежащему уже было гораздо удобнее.

В дверь громко застучали.

Сначала я отсёк голову, точнее, две половины от двух частей корпуса, лопнувшего вдоль, потом отрубил руки. Дерево сопротивлялось.

Теперь забарабанили в стекло; может, даже рукояткой пистолета.

Читаря, конечно, можно понять. Я бы тоже не хотел после смерти оказаться в музее. Место трупа – на кладбище.

В дверь молотили, кто-то с той стороны кричал, звал меня по имени. Наверное, Застыров.

В редчайших случаях грешную плоть можно сохранить – например, ради науки, как сделал это великий хирург Пирогов, завещавший ученику бальзамировать своё тело после смерти. Ну так безвестный деревянный парень Читарь – отнюдь не великий учёный.

Точнее – великий, конечно. Ничем не уступает Пирогову – тот спасал жизни, а этот дарил.

Только про Пирогова знают все – а кто знает про Читаря?

Никто не знал, не знает и теперь не узнает уже: нет больше Читаря, одни обломки остались.

Голову я развалил на восемь частей, тело на четыре, отрубил ступни.

Отшвырнул топор.

Застыров и его напарники, наверное, думали, что я тут, в доме, занимаюсь хозяйственной работой, или уничтожаю улики, и не слышу стука в дверь, – едва я перестал махать топором, они замолотили громче.

Теперь настал и мой черёд.

Засов продержится минуты три.

Перекрестился и запел молитву.

Нечётные разы шёпотом, чётные в голос.

– Владыко Христе, иже стастьми Своими страсти моя исцеливый и язвами Своими язвы мои уврачевавый, даруй мне, много прегрешившему, слёзы умиления, сраствори моему телу от животворящего тела Твоего.

Дверь трещала, я не знал, успею или нет.

На седьмом, предпоследнем прочтении тайной молитвы язык перестал вмещаться во рту, отяжелел, или, говоря по-русски, одеревенел, то есть стал деревянным, и сам я весь тоже стал одеревеневать, превращаться в ещё более деревянного, чем был вчера. Такое тоже бывает.

Сначала отказали ноги, потом шея затекла, перестала ворочаться, потом рука левая отсохла, но правая – слушалась ещё, ею я непрерывно клал на себя кресты, уже не чувствуя ни груди, ни лба, и с каждым новым знамением, с каждой новой пробормотанной, прошепченной или выкрикнутой фразой – рука поднималась всё трудней и медленней; я даже слышал скрип, издаваемый собственными деревянными сочленениями.

Под ногами лежали разномастные куски и обломки – всё, что осталось от любимого брата; всё, что осталось от прошлой жизни, от трёх прожитых столетий.

Много всего было интересного, необычного, значительного – а теперь и вспомнить нечего.

Одуванчику, желтеющему три недели в году, тоже есть что вспомнить – а потом вся его жизнь взлетает невесомым пухом.

На восьмом – и последнем – чтении язык отказал, и губы, и гортань. Пропал слух: я перестал слышать удары в дверь и звон разбитого оконного стекла.

Пропало осязание: я перестал ощущать, как сотрясается дом, подвергаемый штурму. Видел только, как колеблется огонёк лампады. Зрение ещё сообщало мне сигналы, хотя с краёв уже наползал коричневый, ядовитыми цветами цветущий, активный мрак.

– …возведи к пажити Твоей, и сопричти мя овцам избранного Твоего стада, и воспитай мя с ними от злака божественных Твоих таинств.

Когда они выбьют дверь и войдут – они не найдут никого из живых смертных; найдут – одного деревянного, разбитого на куски, и другого, неподвижного, тоже деревянного, и между этим недвижным дубовым изваянием и живым Антипом Ильиным не будет ничего общего, даже портретного сходства.

Последнее, что помню: мстительное ощущение, что сбежал. Всех перехитрил, как настоящий тать, как лиходей, злочинец. Обманул преследователей, нырнул в тайный овраг, ускользнул, как будто по зимней ледяной ухабистой горке на санках улетел прочь, дальше всех, на белую целину – не догнать.

Прощайте все, ухожу в н е м о т с т в о, в никуда, в мир тайный.

Из него нет ни возврата, ни послания.

Из второго, тонкого мира – могу вернуться, как и прочие все: в памяти тех, кто любил, в следах духа, в остатках усилий. Вернусь в своих творениях – деревянных изваяниях.

Из третьего, тайного мира – никто не возвращается. Там нет творения, там нет духа, ничего нет.

Никто не знает о том тайном мире, никто не ждёт посланий оттуда.

Но, может быть, я попробую, найду способ и пришлю весточку с глубоких спрятанных днищ.

Пока прощайте.

Конец

Автор сердечно благодарит за помощь, поддержку и профессиональные консультации Алису Бошко, Юлию Гумен, Сергея Князева, Ивана Козлова, Любовь Колесник, Наталью Кулькову, Аглаю Набатникову, Сергея Седова, Татьяну Стоянову.