Андрей Рубанов - Человек из красного дерева

– Что, – спросил я, – помогает ниточка?

– Конечно, нет, – ответил он сварливо. – Это всё языческие суеверия.

– Но я же вижу, тебе полегчало. Говорить нормально можешь.

Читарь потеребил пальцем нитку, обвязанную вокруг горла.

– Мне полегчало, потому что я тебя уговорил. Иначе бы ты набросился на них. Устроил бы драку, на глазах у девочки.

– Никакой драки. Я её просто уничтожу.

– Убьёшь Мару?

– Да. Я её породил, я её убью. Всё будет по-честному. Съезжу к Николе Можайскому, исповедуюсь, расскажу. Остановить он меня не сможет. Потом поеду в Москву – и сделаю. Очень тихо, никто ничего не увидит, она просто пропадёт бесследно…

– Братик, – спросил Читарь, – а как ты будешь потом с этим жить?

– А не буду жить, – ответил я. – Совершу обратное обращение. Попрошу Можайского, он скажет мне молитву. Он каждое утро обращается обратно из подвижного состояния – в неподвижное. Вот и я тоже так сделаю.

– Такой молитвы в обычном мире не существует, – проскрипел Читарь. – Это мистириум. Тайна. Даже если ты выучишь слова, у тебя не получится. Твой дух будет против.

– Что ты можешь знать про мой дух? – спросил я.

– Я его вижу, – ответил Читарь. – Ты же видишь мой дух, так же и я вижу твой. Хочешь, скажу, какой он? Твой дух – жестокий. Ты, братик, добрый, но тебе никого не жалко. Ни себя самого, ни других, ни знакомых, ни незнакомых. Ты сам крепкий, сильный, – и думаешь, что вокруг тебя все такие же крепкие. А это не так. Ты ждёшь от других, чтоб они вели себя как крепкие, а когда они ведут себя иначе – как слабые, – ты на них злишься. Ты очень жестокий. Оттого и стал большим мастером, лучшим ваятелем, – себя не жалел, времени не замечал. Ради своего дела ты готов пойти на всё…

Голос у него совсем сел. И ходил он, с трудом переступая кривой ногой, опираясь на палку, глядя то на меня, то на шкаф с книгами.

– И Мара тоже это видит, – продолжал он, – поэтому называет тебя татем и злодеем. Ты же украл её голову. С этой кражи всё и началось, один камень стронулся – и лавина покатилась. Если будет надо – ты ещё украдёшь. Для тебя это легко, нормально. Ты художник, ты делаешь искусство, – а для художника законы не писаны. Один философ сказал, что душа есть ключ, отмыкающий вселенную, – вот твоя душа такая и есть. Ты заплатишь любую цену, чтобы отомкнуть замочек на этой двери.

– Не надо, – сказал я, сдерживая подступившее отчаяние, – лепить из меня монстра! Я не хочу брать на себя больше, чем смогу вынести. Но у меня отбирают ребёнка – и я не буду просто так стоять и смотреть. И я не потерплю, если меня назовут вором и преступником.

– Любой художник всегда преступник. Многие из них – убийцы. Не желая и не умея убивать других – они убивают себя: лезут в петлю, вскрывают вены, стреляют себе в голову. Им себя не жалко. И ты такой же. Все художники безжалостны, любой творческий человек тяготеет к насилию. Когда Бог создал мир – это был акт насилия над Хаосом. Ты не боишься насилия, ты с ним сожительствуешь, ты привык.

– Ну и ладно, – сказал я. – Допустим, ты прав. Я зашёл слишком далеко. Но я остановлюсь, сам. Никола Можайский скажет мне молитву обратного обращения, и всё закончится.

– Не скажет, – ответил Читарь. – Даже не надейся. В тайном мире молитва мало значит. Всё происходит по совокупности причин.

– Тогда ты скажи, – попросил я. – Ты же знаешь.

– Знать мало. Надо верить, чувствовать и к тому же правильно понимать. И должна быть проверка личным опытом, ибо человек так устроен, что ничему не верит, и любое знание пропускает через себя. Ты не готов, братик. Тебе не нужна эта молитва, от меня ты её не услышишь.

И Читарь погрозил мне пальцем, подошёл ближе.

– В тайном мире незнание есть благо. Кто не знает – тот счастлив, а кто знает – тот молчит. Я бы и сейчас молчал – но моё время выходит, а ты – мой любимый брат, с тобой я могу и хочу говорить о тайном мире.

Доски пола скрипели под ногами Читаря, как будто он наливался весом, тяжелел.

– Есть три мира. Один мир – реальный, тот, что вокруг нас: вот этот табурет, этот шкаф, эта свеча, об которую можно обжечься, и боль от ожога будет главным доказательством реальности этого, первого, мира… Его можно познать – и проще всего познать – только через боль, через повреждение физического тела. Второй мир – тонкий, духовный, мы с тобой его знаем и видим: это мир сплетения нервных энергий, совокупность эгрегоров, ноосфера, многие из нас её чувствуют, этот мир изучен и описан, пусть и не полностью. Однако есть ещё третий мир, тайный, спрятанный, и в нём – всё по-другому, в нём работают законы инфрафизики. В нём невысказанное важнее высказанного. Там царствует Бессловесность, Непомыслимость и Безымянность. В этот мир нет прохода, ты можешь в него попасть, только когда он сам захочет, и если один раз попал туда – нет никакой гарантии, что попадёшь второй раз. И если ты побываешь в нём – ты не получишь никакого удовольствия, не извлечёшь для себя никакой пользы. Посмотри на меня: я поднял множество истуканов, и каждый раз, когда поднимал, оказывался там, в тайном мире, – думаешь, мне хорошо было? Думаешь, я счастлив?

– Так ты же и не искал счастья, – возразил я. – Ты исполнял свой долг, при чём тут счастье? Счастливы бывают только живые смертные.

– А может, ты тоже превращаешься в смертного? – спросил Читарь.

– Нет, – ответил я. – Видишь – с дверью возился, палец прищемил? Если бы был живой – из-под ногтя кровь бы пошла.

– Но ты ведёшь себя как человек. Тебя мучают страсти. Гнев, злоба, мечта о мщении. Гордыня. Страх за ребёнка и любовь к нему. Ты лжёшь себе и другим. Ты перестал думать о Боге, ты его не боишься, ты на него не надеешься. Ты становишься настоящим живым.

– А я не хочу. Если для того, чтобы стать живым, надо обмануть, ограбить и убить, – значит, я лучше останусь деревянным. Скажешь молитву обратного обращения?

– Нет, – ответил Читарь. – Не скажу. И никто не скажет.

Хотел возразить, хотел обругать его, послать к чёрту, хотел сказать, что давно презираю живых смертных – за их слабость, за низкие помыслы, хотел сказать, что запутался и не понимаю, кто я, и не чувствую защиты Невмы, и что мне не на кого опереться, я даже земли под ногами не ощущаю, – но помешал звонок телефона.

– Привет, – сказала Гера, – ты не в Москве?

– Нет, – ответил я, – но завтра буду, по важному делу.

– Давай увидимся?

На её кухне я увидел следы скромной, но длительной вечеринки: тарелки с высохшими пятнами соуса, пустые бокалы с остатками красного вина; сама Гера выглядела уставшей и даже, как я понял, слегка томилась похмельем.

– Ты вроде бы должна быть в Италии, – сказал я.

– Уже вернулась, – ответила Гера. – Хотела на полгода, но передумала через десять дней. И ты не говори никому, что я вернулась.