Андрей Рубанов - Человек из красного дерева

Но вот она, лучшая, прекраснейшая, идеальная, встала, ожила – и превратилась в его врага, она смотрит с усмешкой, называет его вором, пытается приказывать ему. Это оскорбление. Такое невозможно простить. Вся его вера пошатнулась, молитвы не помогают. Она смотрит на себя – и видит, что она совершенна, от макушки до пальцев ног; а потом смеётся над тем, кто подарил ей это совершенство.

Древняя хроника утверждает: когда Голем вышел из повиновения, мудрец бен Бецалель извлёк из его груди золотую пластинку – и глиняный воин обратился в прах. Более поздняя история гласит, что искусственный человек, созданный доктором Франкенштейном, вознамерился убить своего создателя. Ещё более поздняя повесть рассказывает о том, как учёный превратил собаку в человека, но превращённый, хоть и стал человеком, продолжал жить собачьей жизнью, и тогда учёный вернул его в прежнее состояние; рождённый псом – живёт как пёс, в любом обличии. Варианты древней легенды отличаются друг от друга лишь деталями, финал одинаков: если человек дерзнёт уподобиться Богу и создать живое из неживого – он будет за это наказан; в лучшем случае его ждёт разочарование, в худшем – гибель.

Однако Антип Ильин не человек, он – полено, деревянное существо, он лишь одно звено длинной цепочки таких же, как он сам. Он надеялся, что в его случае древнее пророчество не сбудется. А оно сбылось. Женщина из красного дерева, порождённая его усилиями, теперь восстала против него.

Страшно сознавать, что ты попал в ловушку, давно известную. Шёл по пути и попал в тупик, где до тебя были другие. Думал, что обойдётся, надеялся, что ты исключение из правила, – но нет, не обошлось, на стенах тупика нацарапаны имена твоих предшественников. Ты – Ещё Один Попытавшийся. Ещё Один Парень, У Которого Не Получилось.

Что теперь делать Антипу Ильину? Перетерпеть горечь и начать всё сначала? Убить создание своих рук? Выдернуть золотую пластинку? Или, наоборот, довериться восставшей, последовать за ней?

Он не находит ответа, но верит, что ответ сам его найдёт.

Кефалофора я привёз туда же, на брошенную автобазу. Меня никто не встретил, безголовую фигуру пришлось вытаскивать в одиночку. Снаружи пошёл дождь, крыша гаража в нескольких местах протекала, на полу образовались широкие лужи, по ним стучали частые капли. Надо предупредить Можайского, подумал я, что кефалофора нельзя здесь долго держать: слишком сыро.

– Бог в помощь! – услышал за своей спиной.

Обернулся: они стояли в пяти шагах от меня, вошли бесшумно; давешние местные жители, молодые бандюганчики, на этот раз двое, щуплый и бритоголовый. Я вспомнил, что щуплый называл себя Серёжей.

– Ты вроде обещал, что больше тут не появишься? – спросил щуплый.

– Идите отсюда, – ответил я. – Не до вас.

– Выгоняешь, – осудил меня щуплый. – Это нехорошо.

Они подошли ближе и с интересом посмотрели на истукана.

– Ладно, – сказал я. – Раз пришли, помогите. Поднимите его и отнесите вон туда, к стене.

Бандюганчики изумились.

– Он охуевший, – сказал бритоголовый щуплому.

– Совершенно верно, – сказал я. – А если не хотите помочь, тогда валите. Прошу по-человечески.

Бритоголовый подошёл совсем близко, посмотрел на меня сверху вниз.

Полминуты назад я действительно хотел, чтоб они ушли, – а теперь не хотел, и даже радовался их появлению.

– Ты мент, что ли? – спросил бритоголовый.

– Был бы мент, вообще бы с вами не разговаривал.

– Кстати, про ментов, – сказал щуплый. – Мы ведь пробили у них, за эту базу. Действительно, она сейчас под ментами. Только они сказали, менты, что тут никого не должно быть. База закрыта и опечатана, так они сказали. А мы едем мимо и видим – нифига подобного, открыто. Что-то тут не срастается.

– В головах у вас не срастается, – ответил я и толкнул бритоголового ладонью в плечо, но он оказался крепкий, и лишь едва пошатнулся.

А по мне хлынула волна острейшего наслаждения, началась в темени и докатилась до колен.

Бритоголовый пошёл на меня, улыбаясь, – тоже был рад подраться; однако драка получилась короткая: не экономя силу, я попал ему кулаком пониже груди, он рухнул и захрипел. Щуплый увидел мгновенную неудачу своего сильного приятеля – и на миг на его треугольном лице появилось сомнение; но он его преодолел, сделал несколько разминочных движений и заорал:

– Тебе пиздец!

Я прыгнул и схватил его за горло. Пальцы ощутили горячие хрящи, пульсацию, судорогу. Спросил:

– Готов умереть?

Нет, он не был готов, сопротивлялся; лицо стало багровым, он бил меня по вытянутой руке; зато я был готов к его смерти – и намеревался увидеть её в подробностях. Я не упивался властью над ним, не хотел его унизить, не хотел заставить что-то делать; мне лишь нравилось собственное могущество. Мне нравилось, что я могу прекратить его существование движением двух пальцев, мне нравилось, что я не такой, как он, особенный, уникальный, поискать – не найти.

Не убил, отпустил обоих. И тому, и другому дал по затылкам, вполсилы, чтоб слегка сотрясти их мозги, чтобы не всё запомнили. Они уковыляли оба, пошатываясь, я вышел следом, проверить, не ждёт ли их снаружи третий, – не увидел никого, только машину бандюганчиков; они вползли в неё, машина завелась с третьего раза. Сейчас побегут подмогу собирать, подумал я равнодушно, вернутся многочисленной кодлой. Либо надо остаться и перебить всех вернувшихся, либо оставить истукана, как было велено Николой, на полу возле стены, закрыть всё на замки и уехать.

Благоразумно выбрал второй вариант.

Я так и не увидел вживую ни одного из местных, можайских истуканов; конспирация соблюдалась неукоснительно. Статую Дионисия оставил в гараже, понимая, что её тут же заберут и увезут в неизвестном направлении; другие собратья, неизвестные мне, можайские или, может быть, псковские, соловецкие или владимирские, будут возиться с ней, и, возможно, сумеют оживить отделённую от тела голову, и тогда вся жизнь деревянного племени повернётся в лучшем направлении. Мы научимся приставлять к найденным головам новые прочные тела, – для нас это будет настоящая революция, скачок в развитии. И настанет, наконец, тот день, когда все, сколько нас есть, будут найдены, восстановлены, подняты, поименованы и сочтены. И мы посмотрим друг на друга, и поймём, что́ мы такое.

Если нас будет пять сотен – у нас будет одна судьба. Если нас соберётся сто тысяч – у нас будет другая судьба.

Либо мы будем мизерной общиной, казусом, выходцами из инфрафизической вселенной, и нас, уникальных и малочисленных, растащат по научным центрам и препарируют; либо мы будем сильным народом, не дающим своих в обиду.

Дальнейшая наша судьба терялась в непроницаемом будущем. Было понятно одно: чем больше нас соберётся – тем лучше для всех нас.