Олег Петрович-Белкин - Настоат

Я слышу, как клыками Ламассу впивается в горло скулящего Йакиака. Крик сменяется жалобным стоном, плач – нечленораздельным, натужным, зверино-пронзительным хрипом. Хруст позвоночника, свистящий клекот ломающейся, лопающейся грудной клетки; фонтан крови и истечение пневмы. Жуткий срежет ногтей по брусчатке.

Не удержавшись, открываю глаза. Ламассу рвет Малыша на ошметки, потрошит, раскидывая бесформенные куски мяса по притихшей, объятой ужасом улице. Оторванные руки шевелятся, судорога заставляет кисти сжиматься в кулак. Не знаю, как, почему, но Йакиак все еще в сознании – от него остались лишь голова и верхняя часть туловища. Добравшись до сердца, Ламассу хватает его зубами и аккуратно, дабы не повредить, бросает под одну из сводчатых арок моста Двенадцати Пороков.

Я улыбаюсь.

– Это тебе в назидание, тварь! Смотри, что стало с твоим прислужником – тем, кого ты подчинил своей воле. Когда-нибудь я разрушу тебя – я, или Энлилль, или Ламассу, или еще кто-то. В любом случае, тебе осталось недолго.

Мост глухо ухает и замолкает. Раздосадованно – или, наоборот, насмешливо, а может быть, убаюкивающе. Я так и не понял, откуда проистекают его силы – изнутри или извне моего естества. Да это уже и не важно. В любом случае, наш поединок еще впереди – только не в этом романе.

От Йакиака остается одна голова. Он по-прежнему жив, кровавая пена идет изо рта, посиневший язык вывалился и торчит между зубами. Разящим ударом Ламассу наотмашь, плашмя бьет по щеке, и треснувшие, перетянутые резинкой очки летят в канаву, рытвину, сточную яму. Туда, где им и место. На бледной коже остаются глубокие борозды от огромной, когтистой, неистовой лапы. Левый глаз поврежден и вытекает – страшное, невообразимое зрелище!

– Ламассу, хватит! Оставь! – силясь подняться, бормочу я. – Дай ему умереть. Страданиями он искупил свое злодеяние.

– Не искупить и в целую вечность! – рычит Ламассу. – Но хорошо. Ради вас. Я прекращаю.

Размахнувшись, он бросает голову прочь от себя – далеко, за добрую сотню метров, к колокольне, на куполе которой, гордо восседая на деревянном кресте, притаился Вождь грифов. Расправив оба крыла, он протяжно кричит, подавая знак своей стае – и, услышав зов, тысячи и тысячи грифов слетаются, образуя воронку, и, пару секунд покружив, камнем падают вниз, оземь, дабы вволю насытиться остатками свежего кровоточащего мяса. Неоперенные головы их, острые клювы, голые, пурпурно-черные шеи, подобно червям, копошатся во тьме ночи.

Осиротевшая шинель мокнет, утопая в потоках дождя. Тихонько плачет, скорбя о душе Йакиака.

Все! Кончено. Доедая остатки мяса, грифы, жалобно крича, разлетаются по своим гнездам. Йакиака больше нет – остались воспоминания, боль и следы ногтей на асфальте. К телу Иненны стервятники не притронулись – как я и говорил, Кодекс чести. Внушает трепет и уважение.

Слегка покачиваясь, Ламассу подходит ко мне ближе. Шерсть его взъерошена, с оскаленных клыков каплет слюна вперемешку с черной, обжигающей кровью, а хвост все так же виляет из стороны в сторону, как во время нашей первой, теперь уже столь далекой встречи – тогда, в больничной палате.

– Прости, Ламассу, я снова все сделал не так… – шепчу я, и ответом мне – лишь размеренное дыхание да грустная, задумчивая улыбка. – Теперь я все вспомнил! Боже, как бессмысленно и нелепо…

– Не стоит горевать! Впереди – вечность.

Темная пелена одиночества медленно и неспешно смыкается над моим обездвиженным телом.

– Скажи: получается, Энлилль с самого начала был прав? С той самой ночи в его маленькой, душной каморке? Он говорил много раз – все повторяется, даже написал трактат, передал его с голубем, маленьким пернатым Руахом. А я не верил, не слышал, насмехался и издевался… Глупец и ничтожество!

Ламассу ложится рядом, утыкаясь влажным носом в мою худую, посиневшую руку.

– Ну что вы, Хозяин! К чему самобичевание? Вы вели себя абсолютно логично! Поверить в бесконечное повторение, замкнутый круг и тому подобные вещи было действительно невозможно. Да и зачем? Что это бы изменило? Не в том заключается ваша ошибка! Она не в логической, а в морально-этической, нравственной сфере. О поступках своих, мыслях, делах – вот о чем стоило думать, а отнюдь не о том, что собою представляет время, куда течет, как петляет и изгибается.

К тому же, сам доктор не до конца понимает, о чем говорит. В нем бушуют эмоции, переживания, чувства вины, стыда, угрызения совести. Ненадежные друзья и советчики! А вот разум его, мышление – по-прежнему в зачаточном состоянии. В отличие от вас: мозг, рационализм, интеллект – все идеально, тогда как сердце практически атрофировано. Вы с Энлиллем – противоположности, минус и плюс, электрон и позитрон: объединить вас, и получится Сверхчеловек, совершенное существо – Нечто, подобное мне. Без ложной скромности.

– Так что же, все действительно повторяется?

Ламассу кладет голову мне на грудь. Заглядывает в глаза.

– Да, повторяется. Но не в точности. И не для всех. Некоторые события изменить уже невозможно. Вот здесь доктор и дал промашку… А в остальном – все верно.

Знаете, недавно, позавчера, после потопа, покуда вы изволили почивать у себя в Замке, я осторожно спустился к реке, на поляну. Люблю это место – по вечерам возле воды тихо, свежо и уютно: Нарохи спят после тяжкого дня, под куполом загораются звезды; огни Города дрожат, словно плачут, готовятся погаснуть во тьме ниспадающей ночи. Я лег, вытянул лапы, чертил круги на песке, смотрел на Луну, играл сам с собою в шарады. Ждал начала интересного действа.

А когда время пришло, я навострил уши – хотел насладиться разговором двух умных людей, Деменцио и Энлилля, которые в ту ночь встречались в Больнице. Для меня это как поэзия или театр – увлекательно, захватывающе, а порой и поучительно. В общем, искусство, эстетика, téchne [98] Мастерство, искусство (древнегреч.). , божественное ремесло – наводит на размышления, «смывает с души пыль повседневности». Беседа меня не разочаровала – где-то смешно, где-то грустно, где-то чересчур заумно и непонятно, но в целом – достойно внимания.

И в самом конце, под занавес разговора, доктор дал вполне разумное, исчерпывающее объяснение того, что сейчас происходит. Позвольте, я процитирую – правда, не ручаюсь за точность. Память уже не та, что была прежде – не вам одному знакомы эти проблемы… Итак, слова доктора: «Все в мире циклично; история повторяется, ходит по кругу. У каждого собственная петля времени: больше или меньше, тысячелетия, года или недели. И все они наслаиваются друг на друга, образуют невиданные сочетания лиц и событий. Это мельчайшие, неделимые частицы времени, Хроноса, вечности».