Хосе Сомоса - Этюд в черных тонах

Продвижение нашего быстрого и умелого спортсмена затрудняется рядом препятствий: высокими древними дубами, петлянием тропинки, стенами, ограждающими безбрежные частные владения. Дверца открывается, дверца закрывается — велосипедист как будто попадает в тюрьму под открытым небом. Гравиевая дорожка, арка с постом охраны. И вот наконец наш путешественник достигает внутреннего двора, в котором легко могла бы поместиться целая деревушка.

Но стоп: если мы проследили за ним до этого места, нам ясно, что дальше велосипедисту ехать некуда. Определенно, он добрался до цели. И вот, пока мы об этом думаем, спицы в колесах велосипеда приобретают видимость, перестают сливаться в круг, мы можем различить каждую из них, дать им имена, они устало проворачиваются, они останавливаются. В спуске велосипедиста с седла нет ничего особенного — только балетная грациозность и плавность масла, стекающего по наклонной плоскости. Один сапог достиг земли, потом второй. С противоположного конца двора величественно приближаются двое слуг в ливреях, а велосипедист тем временем прислоняет свой аппарат к стене и поднимает руку в перчатке, предъявляя прямоугольный конверт. Слуги сопровождают приехавшего внутрь здания; кортеж минует столько коридоров, что эта дорога кажется длиннее, чем путь, проделанный в седле велосипеда; слышен только стук шести каблуков, затем двое слуг открывают двустворчатые двери, и велосипедист попадает в последний зал; он останавливается перед ожидающим его мужчиной, выпрямляется в струну, подносит не занятую конвертом руку к горлу, расстегивает пуговицу, и плащ тяжело падает к его ногам — а вслед за ним шапка, очки, шарф и сапоги.

Окончательно обнажившись, женщина передает конверт.

Мужчина вытаскивает письмо и читает:

— Интересно.

— Да? — произносит другой мужчина, стоящий в отдалении.

— Очень интересно.

— Да?

Джентльмены покидают зал через другую дверь. Неподвижная женщина остается в одиночестве. У ног ее — вся ее одежда, словно темное море, из которого родилась эта Афродита с короткими волосами. Свет в зале гаснет.

— Портсмутская игра закрыта, — произносит первый.

— И?

— Тоже.

— Ох.

— Да.

— Интересно.

— Безусловно.

Мужчины проходят по новому залу. Их шаги приглушены ковром. По обе стороны — статуи. Десятки статуй в полутемном зале.

— Кто это был? — спрашивает тот, у которого нет конверта.

— Прочтите.

Бумаги переходят из рук в руки.

— Видимо, следует известить мистера М.? — спрашивает второй.

— Ну что вы, старый профессор уже извещен. — Первый мужчина останавливается и рассеянно оглаживает позвоночник и ягодицы прекрасной статуи. Статуя моргает в ответ. — И разумеется, он уже принял меры.

Меня зовут Энн Мак-Кари, и я медсестра.

Но зеркало теперь возвращает мне новое лицо. Или это мои глаза видят его по-новому, лишенным красоты, но вместе с ней — и безысходности. Это мое лицо, созданное для меня, так же как и моя жизнь; лицо, сработанное из материалов моей реальности. Я ощущаю эту перемену, эту внутреннюю трансформацию, как будто моя кожа облеклась светом, и последствия мне приятны. Ни одна истинная перемена не противоречит нашим желаниям: полностью перемениться — значит стать счастливой. А перемены к худшему — это всего лишь иные формы прежней жизни.

— Меня зовут Энн Мак-Кари, я медсестра, — говорю я.

Я говорю это, только чтобы дать знать о себе, однако слова мои сказаны не без вызова. Медсестра Портсмутской королевской больницы — это передвижной кремовый торт. Их униформа — это такая прелесть, о какой любая медсестра может только мечтать. Мы обмениваемся понимающими улыбками, и вот я иду по прекрасным залам, по женскому царству с ароматом свежих цветов, по коридорам, магически преображенным далеким запахом эфира, по блестящим полам, среди сверкающей мебели — все это грим, которым мы привыкли маскировать боль. Я улыбаюсь каждому встречному пациенту (кажется, это профессиональная деформация), но некоторые из них, непривычные к тому, что посетители бывают воспитаны не хуже персонала, не отвечают мне улыбкой на улыбку и, по-моему, даже обижаются.

— Меня зовут Энн Мак-Кари, я медсестра.

Это всего-навсего информация для двух полисменов, охраняющих дверь. Они расходятся в стороны, как шторы, и я проникаю в светлый рай. Действительно, комната прямо-таки сияет от обилия света.

И там, в центре — священная реликвия дворца.

Ее беззащитная тонкость не затмевает яркого блеска посреди кровати; футляр слишком просторен для крошечной драгоценности. Глаза его открыты (один рубин и один аквамарин), но я-то знаю, что он спит. Я научилась различать знаки в морщинках его лба цвета слоновой кости — эту иероглифическую тайнопись, говорящую только со мной. Сейчас эти волны почти не колышутся; это означает, что он потерялся в бесконечных коридорах, в одном из покоев дворца, предназначенного для отдыха и счастья.

— Сэр, пришла мисс Мак-Кари, — жаворонком выпевает медсестра.

— Не нужно, — говорю я. — Он спит.

— У него открыты глаза.

— Он спит.

Я придвигаю стул и сажусь в изголовье. Фарфоровая кукла в царстве белизны лежит неподвижно.

— Большое спасибо, я побуду здесь.

Медсестра-тортик отвечает на мою улыбку и оставляет нас наедине. Убранство комнаты соответствует вкусам ее обитателя. Ничего на стенах, ничего на полу. Окно, белый столик, два стула в стороне от кровати. Вот отчего он такой счастливый, догадываюсь я: кто живет в небытии, небытия не страшится.

Однако на столике появилось нечто новое. Маленькая книжка.

Книга на столике смотрится так странно, как будто я обнаружила ее на морском дне. Не в силах побороть любопытство, я беру ее в руки.

Это книга того самого автора. Фамилию которого мне никак не удавалось вспомнить.

И в этот момент я ощущаю перемену.

Глаза его все так же открыты, он не пошевельнулся, но я знаю: он уже вернулся из своего дворца и вглядывается в реальность с балкона, который в точности повторяет форму его улыбки.

— Мисс Мак-Кари, вы сегодня рано.

— Добрый день, мистер Икс. Вчера я наконец-то поговорила с врачами.

— И?

Слова не идут.

— Мне сказали, что вы поправитесь… К счастью, ни один жизненно важный орган не задет.

— Ну да, в этом я не сомневаюсь. А вы? — добавляет он. — Вы поправитесь?

На этот вопрос ответить сложнее.

Я вытащила нож после первого удара, за ним тянулась кровавая гирлянда.

Я медсестра, и я знаю самые уязвимые места.

Я смотрела, как мистер Икс падает, повторяя траекторию выдернутого ножа. Чашка чая в его руке и сам мистер Икс упали вместе, в одну и ту же лужу, как будто оба одновременно разбились. Вот когда я испытала наслаждение! Я смотрела на его маленькие подогнутые ножки, на обхваченную руками головку. Сейчас он выглядел как зародыш, обернутый в пеленку. Созревший плод, жертва недавнего аборта, уже с перерезанной пуповиной крови, соединявшей его с жизнью.