Валерия Вербинина - Иван Опалин. 9 книг

— Сама себя окрестила?

— А что, нельзя, что ли? А то Люська да Люська. Кругом каждая вторая — Люська. Надоело. Вот Ванда — совсем другое дело.

— Что же ты теперь будешь делать? — спросил Опалин.

— Для протокола интересуешься или просто так?

— Вообще.

— Ну, деньги у меня пока есть, а там начну потихоньку по театрам ходить, по ресторанам. Кого-нибудь найду.

— Смотри не прогадай, — не удержался Опалин.

— Не прогадаю, — твердо ответила собеседница.

Она расписалась со множеством затейливых завитушек, и гость ушел.

Петр Яковлевич Должанский прочитал стихи молодого, но уже подающего (неизвестно кому) надежды поэта, привычно расставил недостающие знаки препинания, исправил орфографические ошибки, которые кишели в тексте, как тараканы на грязной кухне, заменил слова "пулемет клокотал" на "пулемет стрекотал" и отправился искать заведующего редакцией.

Однако Поликарпа на месте не оказалось, и никто не мог сказать, где он.

— Внизу он, — объявила наконец старшая машинистка Тетерникова, у которой было самое острое зрение. — В машине Оксюковича сидит. Вместе с редактором и его пасынком.

— А почему в машине? — удивился Должанский.

Тетерникова пожала плечами и застучала по клавишам. Она работала десятью пальцами, позволяя себе лишь минимальные остановки, и печатала со сверхъестественной скоростью, которая приводила ее коллег в трепет. Под треск "Ундервуда" Петр Яковлевич покинул кабинет и остановился в коридоре, задумчиво потирая подбородок.

Там его едва не сбил с ног Стенич, который писал для отдела о спорте. Стенич был круглым, как колобок, и на вид совершенно неспортивным, однако, когда того требовали обстоятельства, он мог перемещаться в пространстве еще быстрее, чем Тетерникова печатала на машинке.

— Спасайся кто может, Петров идет! — прокричал он, ловко ввинтился в один из кабинетов и запер дверь изнутри на двойной поворот ключа.

…Два или три месяца назад Матюшин необдуманно написал в хронике о полотере Петрове, который напился пьяным и пытался зарубить топором жену, однако ж не преуспел: жена мало того что отобрала топор, но еще и от души поколотила супруга. Через несколько дней в редакцию явился печальный человечек в толстовке, видавших виды штанах и растоптанных сапогах.

Он ходил из кабинета в кабинет и ныл, что ему испортили жизнь: на работе сочли, что он и есть тот Петров, который пьет и кидается на жену. А между тем произошла ошибка, граждане. Он другой, но тоже Петров и полотер. Однако не виноват ни в чем подобном.

— Хорошо, — сказал Поликарп Игнатьевич, выслушав бедолагу, — мы напечатаем особое прибавление, что тот Петров — не вы. Вас как зовут?

— Александр.

— И его тоже зовут Александр, — заметил Матюшин. — Где вы живете?

К счастью, выяснилось, что тезки проживают по совершенно разным адресам, и "Красный рабочий" опубликовал крохотное сообщение, что вот, мол, мы писали о полотере Петрове, который по пьяни пытался убить жену, но это не Петров из Проломного переулка, а Петров с Кропоткинской улицы, так что коллеги первого Петрова могут быть совершенно спокойны.

Через пару дней Петров вернулся в редакцию и стал жаловаться, что хронику, в которой его обвиняли, читали все, а сообщение, напечатанное мелким шрифтом внизу страницы, никто не заметил. Так вот, нельзя ли пропечатать его покрупнее, а то над ним все смеются, что он бросался на жену с топором, а она его отколошматила.

— Товарищ, — сказал Поликарп Игнатьевич, несколько утомленный оборотом, который принимало дело, — мы не печатаем опровержения по нескольку раз… Обратитесь в суд, если вы считаете, что ваши права были нарушены.

— Да что ж суд, разве ж у меня есть время судиться? — обиженно сказал Петров. — Я человек рабочий, мне некогда…

Секретарь редакции Эрманс предложил ему носить с собой экземпляр газеты и каждому, кто вздумает его в чем-то обвинять, показывать опровержение. То же самое посоветовали страдальцу Матюшин, Фарбман и даже завсегдатай бегов Ракицкий.

Когда Петров исчез, все вздохнули свободно. Но оказалось, что они рано радовались.

Петров стал допекать редакционных работников, используя для этого все свое свободное время — а его, как оказалось, у него было предостаточно. О нет, он никому не угрожал и не делал ничего противозаконного. Он просто приходил во Дворец труда, слонялся по кабинетам, задавал сотрудникам безобидные вопросы и не упускал случая напомнить, что они испортили ему репутацию, на работе на него смотрят косо и, если он теперь запьет и на кого-нибудь набросится, виноваты будут служащие "Красного рабочего".

Первой не выдержала Теплякова:

— Послушайте, Поликарп Игнатьевич, но это невыносимо! Ноет, сопит, слоняется из угла в угол, бубнит, несет всякую чушь! Невозможно при нем работать! Может, поставить при входе милиционера и сказать ему, чтобы он никого из посторонних не пускал?

Но это было невозможно. Во Дворец труда каждый день приходили сотни, а то и тысячи человек, и большинство являлось по делу, в отличие от Петрова. Кроме того, он не совершал ничего такого, за что его законным порядком можно было отлучить от редакции.

— Он к вам не приставал? — с затаенной надеждой спросил заведующий.

— Нет! — взвизгнула Теплякова.

"Все ясно — потому ты на него и взъелась", — подумал желчный заведующий. Но когда жалобы стали прилетать с разных сторон, он решил, что пора положить им конец, и уведомил Петрова, что газета согласна опубликовать опровержение достаточно крупным шрифтом, но только не на первой странице, которая зарезервирована для мировых новостей, и не на второй, потому что там идут новости с просторов СССР.

— Теперь уже поздно, — вздохнул невыносимый посетитель. — Все верят, что это сделал я. Им и жена моя говорила, что я ни при чем, а они все равно не верят.

Он продолжал терроризировать редакцию своими неожиданными появлениями. Избавиться от него было невозможно. Он не снисходил до оскорблений или рукоприкладства — он всего лишь приходил и зудел, ныл, канючил без конца. Излюбленных тем у него было две: путаница с Петровым-буяном и жестокосердие сотрудников "Красного рабочего". Последние запирались в кабинетах и бегали от него, но он все равно ухитрялся застигать их в самый неожиданный момент. Все знали историю о том, как он подстерег возле уборной пасынка Оксюковича, лощеного юношу, который числился в газете главным бухгалтером, и засыпал его своими жалобами, так что тому пришлось бежать в туалет на другой этаж.

Впрочем, не исключено, что сейчас пасынок предпочел бы вновь пережить тот унизительный момент, потому что разговор на повышенных тонах в машине редактора достиг, так сказать, точки кипения.