Саманта Харви - Ветер западный

Жена Филипа Руки-Крюки вешала крест на входной двери Ньюмана. В доме девочки Танли и Кэт Картер выстилали пол чистой сухой соломой и рогозом, посыпая сверху вялыми засохшими фиалками, хранившимися с лета. Беременная жена Адама Льюиса, морщась от боли в спине, наводила порядок на полке с молитвенниками и псалтырем, прибитой над лежанкой Ньюмана, пока ее муж пополнял дровами печь, как обычно делается в доме умершего, и будь у нас тело, мы бы положили его напротив огня. Роберт Гай, деревенский старшина, как всегда, насупленный, аккуратный, складывал непопорченную провизию в мешок — молоко, сыр, яблоки, миску с рыбными биточками (до сих пор съедобными), порей (немного обмякший), кучку шершавого пастернака (немытого) — и столь же насупленно, аккуратно опустошил мешок, когда я сказал ему, что благочинный займет дом на время и, наверное, не нужно оставлять его без еды. Кэт Картер я попросил перестелить постель, Адама Льюиса — принести остатки свадебной говядины и кабана, а его жену — сварить для нашего гостя похлебку.

Оставшись ненадолго один, пока Кэт Картер ходила за свежими простынями, Льюис с женой — за едой, а Гай и девочки Танли разошлись по домам, я зажег курильницу, набитую лавровым листом и тимьяном, и тем же фитилем запалил настенные свечи по всему дому. Я не мог свыкнуться с мыслью, что хозяин дома умер. А что, если нет — откуда нам было знать? Что, если Ньюман дурачит нас? Не то чтобы он был склонен к дурачествам, ни на йоту, но жизнь — штука странная, а смерть еще страннее. Внезапно в стенах дома раздался голос — возможно, голос Ньюмана, а возможно, дьявола, и я надеялся, что не Господа: “Ньюман приходил к тебе за помощью, а ты даже не открыл глаза. Этот человек умер из-за твоих закрытых глаз”.

У меня нашлось что возразить. Когда жизнь подбрасывает столько поводов для сожалений, стенаний, проклятий и страха, стоит ли растрачивать праведный гнев на священника, вечно выбивающегося из сил, за то, что он не открыл глаза? Такое ли уж это зло — держать закрытыми те самые орудия, которые Господь оснастил веками? Ибо навел на вас Господь дух усыпления и сомкнул глаза ваши [42] Книга пророка Исаии, 29:10 (синодальный перевод). .

Но тогда как быть с ватагой мускулов, умеющих и не ленящихся по тысяче раз на дню проворно поднимать мои веки, — дельце, к коему Господь нисколько не причастен, одно из тех, что в бесконечной занятости своей Он предоставил каждому вершить на свое усмотрение. Может, я не открыл глаз, не желая, чтобы меня беспокоили, либо осерчав на Ньюмана, а может, и из вражды своего рода. Ибо огрубело сердце людей сих и ушами с трудом слышат, и глаза свои сомкнули, да не увидят глазами и не услышат ушами, и не уразумеют сердцем [43] Евангелие от Матфея, 13:15 (синодальный перевод). .

Незадолго до появления благочинного я притащил ведро воды, чтобы вылить ее в горшок, поставить в печь и согреть, если он захочет помыться перед сном (ибо слыхал я, что благочинные, даже окружные, моются на ночь). Гость наш огляделся и остался доволен, пощупал матрас на лежанке, с благодарностью взглянул на печь, одобрил пастернак и обрадовался, узнав, что вскоре ему принесут похлебку. Что до яблок, их было пять, он к ним не притронулся, сказал, что от яблок у него резь в желудке; завернул их в тряпицу и отдал мне с таким видом, будто дарит от своих щедрот.

Когда я уходил, дом прогрелся и запа́х луговыми травами.

— Человек — гнилое создание, мелкое и несчастное, вонючая слизь, а затем мешок навоза и под конец пожива для червей. В свой последний час он лжет отчаянно, в голове у него мутится, легкие трещат, и он ловит ртом воздух, и вены надрываются, пальцы холодеют, спина воет от боли, дыхание истончается, и приходит смерть. Его зубы на голом черепе застыли в мрачной ухмылке, личинки завтракают его глазами. Человек слаб и никчемен, ходячий труп, цепляющийся за мирские побрякушки, скелет, что однажды застучит костями, лишившись плоти и крови, разлагающаяся груда кожи и ногтей, а затем кучка иссохших костей. Человек — хозяин своей жизни? Разве ему принадлежит то время, что образует его жизнь? Нет, это время принадлежит Богу, удлиняет или укорачивает его Он по своей воле. Человек — грешник, чья жизнь день за днем торопит его к могиле, не хозяин он своему телу, но раб, его алый рот почернеет, глаза затуманятся, ступни окоченеют, язык обмякнет, и в ушах зашипит смерть.

— Аминь, — отвечали они, гуськом выстроившись по нефу с дарами покойному.

Я видел отрешенное лицо Картера, беззвучно, одними губами он повторял снова и снова: Mea culpa [44] Моя вина ( лат .). , хотя все прочие твердили “Аминь”.

Выступ у алтаря Ньюмана покрыли монетками на счастье, и бархатными носочками и перчаточками, предназначенными для убранства статуи Марии на Пасху, и лоскутками шелка, чтобы прикрыть Ее скорбные глаза в Страстную пятницу; был здесь и ключ, который поможет Христу отпереть врата небесные, а также творения природы — к примеру, скорлупки желудя, напоминавшие потир, и камешки в форме (если подстегнуть воображение) голубя или матери с ребенком, и ягоды, покрасневшие от крови Христа, и хворост, игравший роль ветвей с Древа познания, и миндалевидные листья — утроба Марии, и связки пшеничных стеблей — земное воплощение Ее Сына, и побеги плюща, и сухие фиалки, и меховые спинки мертвых пчел, и кружка с молоком, кружка с элем, кусок хлеба, четыре раскрашенных яйца, кулек с семенами, рулон бархата, жестяное колечко, два кубика для игры в кости, прядь волос, коренной зуб, ноготь с пальца ноги, — все это должно было помочь Ньюману в загробной жизни.

— Сперва вера и только потом стремление понять.

Сара кивнула. Она постучала в мою дверь, едва я успел переступить порог, и встала у очага, хотя огонь горел слабовато. Я пытался его оживить — все лучше заниматься огнем, чем смотреть на Сару, посеревшую, исхудавшую, скелет наполовину. Краем глаза я заметил, что левый уголок ее рта изогнулся. Чем упорнее я старался не думать об этом, тем страшнее казался ее рот. От боли ее так перекосило? Она подала мне щепу на растопку — пальцы у нее тоже искривились.

— Как долго нужно верить, — спросила она, — прежде чем научишься понимать?

От сухой растопки пламя разгорелось бойкими язычками. Я медленно покачал головой.

— Я была здорова, — продолжила она, — помнишь, какой я была? Такой здоровой, что могла бы перепрыгнуть через корову, могла взвалить на плечи Роберта Танли и отнести его к Лисьей Норе. А теперь я умираю.

— Не умираешь, — сказал я.

— Тухну.