Вячеслав Демченко - Четвертый бастион [litres]

Первоначальное ее знакомство с Юлией Майер было заочным, но сопровождалось обстоятельствами такими, что ничем иным и не могло закончиться, как детской влюбленностью княжны. Это было еще до войны.

Юлия, появившись в городе, тут же прослыла «скандалисткой» благодаря уже тому, что, ничуть не стесняясь своего звания, явилась на один из спектаклей в городской театр и вообще взяла за обыкновение бывать на публике.

– Как… как… – чопорные матроны не находили слов, заходясь негодующим румянцем, и тогда девицы «хороших фамилий» догадливо подхватывали:

– Как на промысле!

К этому беспрестанно квохчущему племени невест, обязанному своим совместным существованием только общему стремлению выйти замуж, чтобы потом тотчас начать злословить вчерашних «нежных подруг» и интриговать против них, воленс-ноленс принадлежала и Маша.

Как же раздражало княжну это сообщество пустых забот и наушных тяжб! Раздражало до такой степени, что смелая и независимая Юлия, презирающая vox populi и способная, даже не проронив ни слова, одним только своим поведением перевернуть устоявшуюся вселенную курятника, была обречена стать Машенькиным кумиром.

Княжна была обречена на «поступок» – иначе как же она теперь могла дышать, есть, пить, читать «о доблестях, о подвигах, о славе»? Что стоила теперь ее жизнь без «поступка»? «Одна ложь», – внушала себе Машенька, невесомо ступая по рыжим булыжникам Городского бульвара и, чтоб голова не закружилась, следя за собственной полуденной тенью, текущей впереди.

Тогда, летом 1854-го, она отделилась от «своего круга», очерченного сплетнями, и, сжигаемая оскорбленными взглядами подруг, точно муравей увеличительным стеклом, пересекала жаркий бульвар с картонным стаканчиком ледяного морса в руке, после чего… села на скамью подле Юлии Майер, которой бежать должна была, как проказы.

Так уж совпало, что в тот час Машенька прогуливалась без маменьки, которая, позднее узнав о поступке дочери, едва не упала в обморок. Вокруг Юлии в то время тоже не вилось кавалеров, поэтому княжне ничто не помешало.

И все же весь заготовленный монолог княжны только и вылился, что в два слова: «Жарко… плевать…»

Но в этих словах было куда больше искренности, чем в самом изысканном панегирике смелости Юлии, в памфлете против нравов общества, в трактате о правах женской личности… И Юлия это оценила. Не стала ни благодарить, ни смеяться над революционными фантазиями юной княжны:

– Не обвиняйте своих подруг, – искоса глянула она из-под поля своей «вульгарной» шляпки веселым карим глазом. – Их еще и нет вовсе. Так только – тень родительских наставлений. Хотите мороженую грушу? От нее даже небо леденеет! Так славно в этакую жару.

И они заговорили так просто, как будто не происходили из разных миров, а продолжили беседу, прерванную на полуслове вчера где-нибудь на званом вечере, куда были обе приглашены.

Они заговорили – минута возмущенного онемения бульвара стала минутой триумфа Машеньки Мелеховой. К ней вдруг вернулось чувство самое себя, в ней обнаружились силы быть собой. Что может быть лучше в эти годы!

И все время, пока в синих глазах княжны вспыхивали счастливые искорки, словно блестки солнечных бликов в морской воде, и пока девушка, смеясь, прикрывала белой перчаткой в руке подвижные губы, теребила оборки платья и заправляла непослушный русый локон в «кибитку» [50] Род капора. с атласными лентами – все это время штабс-капитан Пустынников, стоявший чуть поодаль с другими офицерами, смотрел на нее, постоянно терял нить разговора, впрочем, пустого, и рассеянно трогал раскрасневшийся шрам над удивленно вскинутой бровью.

«Завести, что ли, более близкое знакомство со старым князем Мелеховым? – рассуждал Илья. – Однако с моей подорожной в кармане не ищут чего-то большего, чем постоялый двор. Что ж потом, рваться с коновязи, как позовет дорога? Себе губы рвать уздой – еще ладно, к этому не привыкать, но причинить боль ей? Впрочем, вздор… С чего ей болеть? Вон какой здоровый вид у ребенка, сколько во взгляде жизни. Поди, какая-нибудь надуманная, книжная наполовину, страсть заставляет трепетать неокрепшее сердечко. И пусть себе».

Словно услышав эти его слова, Шахрезада вдруг обернулась. Какой-то миг глаза ее расширились, но она отвела взгляд… затем глянула снова… и не ответила на чуть заметный кивок штабс-капитана, впрочем, адресованный не ей.

«Зачем Юлии отзываться на этот животный зов, заменяющий слова человеческие этому… Пустынникову?» – недоумевала Маша, механически сравнивая своего нежного идола Виктора с «этим», который так бесцеремонно повесил поручика на дышло. Пусть княжна не могла не заметить, что Соколовский был сильно пьян, но как же он тонко чувствовал и страдал!

«Оттого, верно, и пьян, что страдает, – рассуждала Машенька с истинно женской (чтобы не сказать „глупой бабьей“) всепрощающей жалостью. – Не то что этот бесчувственный Пустынников, неспособный ни сострадать, ни вообще видеть сколько-нибудь жертвы».

Штабс-капитан отчаянно проигрывал в глазах княжны, увлажнявшихся всякий раз, когда она думала о модно-циничном, но в глубине души столь впечатлительном лейб-гвардейце: «Как он умеет скрыть подлинную натуру свою под маской бонвивана!»

– Едемте? – вдруг спросила ее Шахрезада, беря в руки вожжи и оборачиваясь.

Княжна едва успела мазнуть по глазам кружевной крагой перчатки. Впрочем, не успела – Юлия заметила блеск в ее ресницах.

– Что вы, Маша? Вас ранила бесцеремонность армейского офицера?

– Нет… Не знаю, – неровно и нервно улыбнулась княжна.

– Да полноте, не стоит переживаний. Ведь он прав, этот штабс-капитан…

– Прав? – непонимающе удивилась Маша. – Да в чем же?

– В том, что никакие мы не жертвы, – снисходительно улыбнулась Юлия. – И бордель – не больший алтарь, чем всякая другая общественная скотобойня.

– Я не понимаю, – честно призналась княжна.

– Что ж тут понимать. Для женщины без средств и положения, что ни возьми – и трактирная мойка, и кожевенный цех, и прачечная, и даже замужество за пьяницей артельщиком, если не работать, – все алтарь и та же скотобойня. Наша артель – пример того же порядка. Все то же.

Странное дело, но в этих словах Юлии не было ни горечи, ни слезного надрыва, а только равнодушное признание очевидного.

– Впрочем, я лукавлю, – улыбнулась она действительно лукаво. – На нашей бойне заклание проходит весело. Поди, половина прачек променяла бы смрад вареного мыла и уксуса на винный угар нашего ремесла.

– Как вы можете так говорить, Юлия?! – задохнулась Машенька. – Разве не нужда и оскорбление в вас всего человеческого гонит бедную порядочную… на дно этого унижения, чтобы уж… пусть, чтоб до конца… – от избытка чувств она стала путаться в словах.