Вячеслав Демченко - Четвертый бастион [litres]

А говорят, что солдат – душа портяночная! Над ним смерть летит, а он: «Эвон, каково благолепие!» Думается, что и француз в траншее восхищенно шептал: «C’est charmante!» – люди же, хоть время от времени звери.

Чуть более учтив был и кондуктор, наблюдавший за суетой адской кухни орудия с хладнокровием истукана:

– Пятиглазка… – подтвердил он идолищным басом. Даже трубочка попыхивала в его седых усах, казалось, без участия истукана, как жертвенные благовония. Впрочем, вот, опережая команду фейерверкера:

– Пли!

– Мирон, дура, нога под катком! – вдруг рявкнул кондуктор на зазевавшегося от натуги матроса, тянувшего пушечную таль ближе всех к раме лафета. И в мгновенье, как тот дернул ногой, – огромная черная туша с громовым раскатом отпрыгнула на дубовом ложе от амбразуры.

Матрос с нечленораздельным криком, в котором едва можно было разобрать «матерь» и навряд ли Божью, опрокинулся на спину, его тут же скрыли клубы дыма, из которых только выкатилась бескозырка, мелькая желтой надписью: «Пилад», но…

– Обошлось, – удовлетворенно кивнул старший канонир и, обнаружив краем глаза, что пехотный обер-офицер все еще тут, недовольно буркнул: – А ваши-то вот-вот отчалят, ваш-бродие.

И настоятельно указал мундштуком трубки куда-то вниз, в скопление серых фигур, сплошь помеченное красными мазками погон и околышей. Видимо, всякое появление на «палубе» армейца моряк воспринимал, как его английский коллега – присутствие женщины: not good – не к добру, и спешил распрощаться со зрителем, лишним и с его точки зрения, праздным.

Да и Пустынникову было теперь недосуг уточнять диспозицию.

Хоть издали бесформенная масса 4-го стрелково-гренадерского батальона и могла показаться чем-то вроде овечьей отары, жмущейся к рукотворным отрогам Язоновского редута и испуганно шарахающейся от каждого фонтана бурой грязи подле, но наметанный взгляд тут же выделил бы в этой хаотической толкотне приметы самой деятельной подготовки к «работе». Так, в отличие от стратегического «дела», называлось предприятие тактическое, попросту говоря – схватка. Осматривались крепления штыков, ссыпались пули в сумки с медными значками гранат, раздавались пыжовники, выколачивались из походных колодок патроны; вездесущий каптенармус Свиньин уже грозил отходить шомполом рекрута, как только тот сыщет черт знает куда задевавшийся шомпол. И, наконец, более прочих являя готовность к бою, неспешно раскуривал свою басурманскую черешневую трубку ветеран всех предыдущих за 25 лет Русско-турецких войн – Федосеич, закутавшийся в «меншиковскую шинель», то бишь в рогожу из-под сухарных и сахарных кулей [58] Заместь так и не подоспевшего зимнего обмундирования светлейшим было милостиво разрешено не сдавать рогожевые мешки и пользовать оные для обогреву. .

Перепрыгнув гору ранцев, сваленную на гласис редута, штабс-капитан оказался посреди своих гренадер, встретивших его таким оживлением, будто в детскую, наконец, вошел любимый воспитатель: долгожданный затейник игр, строгий, но не злой старший товарищ, а то уж с прочими такая скука…

– Застоялись, ваш-бродь!..

– Уже б или в штыки, или в обоз!

– Мочи нет!

– А что там, ребята? – приостановился Илья.

– Бьются басурмане, будто не позицию, а потерянный кошелек назад отбивают, – исчерпывающе обрисовал положение фельдфебель с желтым басоном Образцового полка по погону.

– Самим надо. Не уступим, – приободрил штабс-капитан коротко, но действенней иного пространного манифеста.

– Так точно, ваше бродие! – гаркнули «ребята», из которых мало кому было меньше сорока – пятидесяти годов, вскинув ладони к красным околышам бескозырок.

– Верю… – козырнул им и Илья и, бросив на ходу в рогожий сверток, по-прежнему безучастно курившийся дымом, как вигвам индейца: – Федосеич, тебя будить, ежели что? – и протолкался к офицерам, не дожидаясь, покуда утихнет кавалеристское ржание «ребят», а из рогожи проскрипит вдогонку: «Ну, коли без Федосеича не сладите…»

– Штабс-капитан? – первым его заметил портупей-прапорщик барон Лидваль из вольноопределяющихся.

Ревнивый огонек блеснул в водянисто-серых глазах под козырьком черной каски, с кокардой столь жаркой, что это, должно быть, стоило денщику барона бессонной ночи, отметил Илья. Двуглавый орел с горжеткой полкового номера 17 горел красносельским усердием.

– Как вы тут?

– По случаю, – только теперь перевел дух Илья после скачек по кучам щебня, завалам бревен и запасных корзин для восстановления порушенных укреплений.

– А меня здесь нарочно вызвали-с… – развел руками в белых перчатках Лидваль, подбирая слова, которые до сих пор у прибалтийского немца все выходили с акцентом и все как-то не по-русски. – Вам увольнительную дать чтобы за сегодняшнее, а вы тут? И так на крест заработали-с…

– Типун вам на язык, барон, – разогнулся Илья, чуть постояв, упершись ладонями в колени, и потер обыкновенно раскрасневшийся шрам. – Не дай бог, осиновый…

Потеснив балтийского немца (которым только и даровалось в России дворянское звание барона), предстал перед командиром батальона.

– Ваше высокоблагородие?

Майор Шабрин выделялся большей обычного бледностью и флегмой, впрочем, не предвещавшей неприятелю ничего хорошего. Чем больше в заостренном лице его было от снулой щуки, тем большую резвость она выказывала потом на сковороде событий.

– Илья Ильич? – слегка удивленно повел бровью и майор, тронув в ответ козырек фуражки. – Не сидится на печи? Как вы узнали? Впрочем, все равно. Я иду на траверс, вы со мной?

– Конечно. Мои, я видел, в порядке и рвутся в бой, – кивнул штабс-капитан через плечо на своих гренадер, больше напоминавших сутолокой пасхальный крестный ход, запнувшийся вдруг в дверях собора.

– Их не минует, – хмыкнул майор, застегивая ремешок простой суконной фуражки, – …чаша сия. Останьтесь с людьми, господин подпрапорщик… [59] Портупей-прапорщик, или подпрапорщик, – обязательное звание, которое давалось добровольцам из дворян, не тянувшим на звание офицерское. Ну, не унтерами же звать баронов, в самом деле? – попросил он барона. – И, пожалуй, распорядитесь примкнуть штыки и получить у батюшки благословение.

– Будем участвовать? – спросил Илья, балансируя на доске, брошенной в грязевую топь для прохода к куртине.

– Всенепременно, – крикнул Борис Тимофеевич, нетерпеливо ожидая очереди в начале доски и отирая платком лицо, забрызганное грязевой жижей. – Украинцы дерутся зло, хоть иконы к стене отверни. Не зря говорят: «выведенный из раздумья хохол стоит троих». Но и с той стороны отнюдь не институтки, капитан. Что горцы, даром что в юбках, – народ твердолобый, прикладом не достучишься, тем паче зуавы…