Вячеслав Демченко - Четвертый бастион [litres]

– Зуавы? – переспросил Илья, подавая руку майору, – Борис Тимофеич, хоть и был сложения бодрого, но после ранения в лодыжку стал нескладен, как спешенный кавалерист.

– Подлинные мамелюки, каковым следовало бы быть туркам, – подтвердил майор хрипло, перебравшись к лестнице на помост куртины.

– Так у французов и таковые имелись, – припомнил Илья. – Египетская гвардия Бонапарта, кажется, звалась мамелюками.

– С нас и этих с лихвой, – проворчал майор. – Француз до славы жаден.

Алжир. 21 марта 1831 года в помощь Африканской армии Франции из туземных племен были сформированы два батальона, названных по имени небольшой, но на редкость воинственной народности – зуавов. Командовали и обучали туземцев французские офицеры, а для пущего их врастания в европейскую военную традицию «в зуавы» охотно зачисляли и выходцев из метрополии, прежде всего парижан.

Уже через считаные недели новые подразделения отличились в походе на Медеах и с тех пор участвовали практически во всех африканских войнах и экспедициях. Так что в 1854 в Крым прибыли уже прославленные «африканские шакалы», как еще называли отчаянных сорвиголов во главе с полковником Клером, но собственно зуавов в их рядах к тому времени осталось не так много. Осталось только экзотическое восточное платье, а также дух товарищества и свободы, как следствие колониальной оторванности от слишком регламентированной жизни прочей материковой армии.

Однако не меньшую роль тут сыграло и то, что, по устоявшейся традиции, «в зуавы» принимался уголовный сброд со всей Европы. Так что большая часть их военных подвигов мотивировалась элементарным грабежом и разбоем, что нисколько не мешало им непревзойденно сражаться из одного только «энтузиазма» – по выражению лейтенанта 2-го полка Анри Луазье. Подчинение командованию было безоговорочным, а отношения между офицерами и солдатами едва не семейными. Своих командиров полковника зуавы называли «mon père» – батей…

Должно заметить, что аналог подобного рода подразделениям во всех европейских армиях в то время был только один и находился сейчас по ту сторону бастионов, осажденных ныне зуавами, – черноморские пластуны. Но о них уже сказано.

Взобравшись по трапу на горелый помост, пробитый ядрами и усеянный осколками бомб, Борис Тимофеевич тут же разложил трубу.

– Так и думал, – повел он выпуклым глазом подзорной трубы по дымящимся руинам. – Откатился француз, но вцепился в ложементы, что твой клещ в вымя.

В кругу объектива можно было разглядеть сквозь ползучие вихри дыма множество тел, разбросанных на изрытой земле, словно тряпичные куклы. И все какие-то ряженые, на непривычный глаз. Ни одного вполне европейского костюма, чтобы как на разводе в Красном селе, перед Вестминстерским или Тюильрийским дворцом. Голые коленки горцев торчат из-под клетчатых юбок. Скомканы пледы волынщиков. А вон краповые шаровары с синим сутажным узором, размотанные кушаки и фески с кисточками разбросаны, но не турецкие фески, а тех же парижских клошаров. И в придачу черкески и чувяки из невыделанной кожи – «пряничное войско России», наши черноморские пластуны. Одни только рыжие шинели Волынского егерского полка, сменившего сегодня сильно поредевших тобольцев, напоминают о том, что тут идет величайшая европейская война.

Хотя, впрочем, вот – стеклянный зрачок подзорной трубы поднялся, вбирая даль французских позиций, приблизившихся, впрочем, настолько, что и резкость наводить особенно не пришлось.

Вот уже загустели, накапливаясь в дальней траншее, черные шинели с красными бахромчатыми эполетами, кивера с медными значками и белыми помпонами. «Противник известный и достойный, – поморщился Борис Тимофеевич, – но не страшней тех, что уже имеются».

– Примерный камуфлет вы сегодня устроили французу, – отнял он от глаза трубу. – …Илья Ильич, да жаль, повторить нельзя.

– А что, надо бы? – насторожился Илья, щурясь на белые клубы дыма, плывущие во тьме над ложементами. Вспышки пламени подсвечивали их тут и там грозовой зарницей.

– Было б недурно. Сейчас наши коллеги двинут, – передал трубу штабс-капитану майор. – Гренадеры французской морской пехоты пожаловали.

«Все побывали перед нами… – пожал плечами Илья, ломая красные погоны „ГС“. – Все побывали тут…» Да конец известен.

– Не накаркайте, Илья Ильич, – с фаталистическим вздохом почесал майор острый профиль носа. – Сдавать басурманам Севастополь и взамен Парижа не хочется.

– Не хочется, – согласился штабс-капитан, всматриваясь в параллель неприятеля. – И не станем, – заключил он осмотр, решительно складывая трубу. – По крайней мере, не в этом месте и не в это время.

– Что, опять какую варварскую хитрость задумали? – с сомнением покосился майор.

– Отчасти, Борис Тимофеевич, – кивнул Илья. – Отчасти варварскую. Я тут видел на Бульварной батарее, как наша голь изгаляется.

В России при снабжении крепостей гранатами руководствовались следующими нормами: на каждые 30 саженей линии обороны полагалось 50 гранат. На каждые 100 гранат отпускалось 120 запалов и по 6 браслетов. Метание гранат в противника производилось расчетами по три человека. Первый номер бросал гранаты, 2-й заряжал их, 3-й подносил боезапас. Такой расчет расходовал до 10 гранат в минуту. Кроме того, с валов гранаты могли скатываться по заранее подготовленным желобам.

В Севастополе же ручные гранаты применялись мало, в силу незначительности их запасов. К началу войны в арсеналах нашлось всего лишь 1200 стеклянных гранат, предназначенных для абордажных боев. Согласно рапорту адмирала Корнилова от 15 марта 1854 года, эти гранаты были переданы береговым укреплениям. По воспоминаниям современника, много французов погибло при штурме бастионов именно от стеклянных осколков.

Естественно, что этих малых запасов защитникам не хватило надолго.

Припомнил же штабс-капитан, видимо, пороховой бочонок со всяким железным ломом, только что груженный в жерло мортиры, и потому заключил решительно:

– Попробуем, как водится, обойтись подручными средствами. Казенных-то гранат давно уж нет ни железных, ни абордажных стекляшек. Не пей господа штаб-офицеры да интенданты приличное вино из России – и самодельных не осталось бы.

Борис Тимофеевич, званием принадлежащий упомянутому классу, только хмыкнул, впрочем, польщенно. Разделение всякого командования на «высочайшее» и «бастионное» проходило по ватерлинии, начертанной адмиралами флота, взявшими практическое руководство обороной в свои руки. Что там творилось в Бельбекском лагере или на Северной стороне – в ставках сухопутного главнокомандования, – по правде сказать, мало интересовало подлинных защитников города, но только раздражало, – как припомнится тамошней камарилье, что они полководцы. Так что самый что ни есть генерал мало что стоил в глазах севастопольцев, не будучи «бастионным».