Артур Таболов - Кэш

Но бизнес — это как гонки на мотоцикле по вертикальной стене. Пока прибавляешь скорость, поднимаешься. Чуть замедлился — оказываешься внизу. А если на верхотуре вдруг заглох мотор — об этом лучше не думать.

— Здравствуйте, господин Федотов, — проговорил Олег Николаевич, услышав в трубке недружелюбное «Кто это?». — С вами говорит генеральный директор «Росинвеста» Михеев. Нужно встретиться по важному делу…

Последние годы Панкратов всё чаще чувствовал себя посторонним человеком в России. Не то чтобы ему было безразлично, что в ней происходит, но всё проходило стороной, фиксировалось умом и оставляло равнодушным сердце. Он и в молодости никогда не загорался идеями социального преобразования общества. От яростных споров однокурсников в общежитии и аудиториях МГУ о политике всегда уклонялся, ему было не до политики, учеба давалась трудно. Позже, во время службы в Управлении по борьбе с особо опасными хищениями социалистической собственности КГБ, старался добросовестно делать свою работу, и это давало ему чувство причастности к жизни страны. Он вступил в КПСС, потому что офицер КГБ не мог не быть членом партии. В 91-м году, когда КПСС разогнали, не стал публично рвать или сжигать партбилет, как некоторые его сослуживцы, просто бросил его в нижний ящик письменного стола, где валялись почетные грамоты и благодарности Председателя комитета.

22 августа 1991 года он допоздна засиделся на службе и видел из окна своего кабинета, как под ликование многотысячной толпы памятник Дзержинскому подъемным краном сдернули с пьедестала и он проплыл над площадью, как повешенный. В здании на Лубянке царила паника. Офицеры КГБ смотрели на площадь из темных кабинетов, прячась за портьерами, а потом выбегали в бесконечные коридоры с опрокинутыми лицами. На них читалось: «Что будет, что теперь будет?» Ничего не будет, хотелось сказать им Панкратову. Что было, то и будет. Но он ничего не сказал, молча собрал бумаги в портфель, вышел из КГБ с заднего подъезда и уехал домой.

Все последующие события он наблюдал будто со стороны. Ему скорее нравился, чем не нравился президент Ельцин, особенно поначалу, крепкий русский мужик, не чета болтливому и вертлявому Горбачеву. Он даже голосовал за него на выборах 96-го года. Появление Путина, сначала в роли премьер-министра, а потом преемника Ельцина, Панкратов воспринял с настороженностью, больно уж неожиданно, из ничего, возникла эта политическая фигура. Но свое мнение оставил при себе, потому что у него не было никакого мнения. «Ты пенёк, дубовый пенёк!» — сердилась жена, с которой он сначала разошелся, а потом снова сошелся. Она была из семьи потомственных московских интеллигентов, всё принимала близко к сердцу. И хотя основные интересы её сходились на современном искусстве во всех его видах, политики она не чуждалась. Панкратов только пожимал плечами: «Я не лезу в то, чего не могу изменить». А изменить он ничего не мог. Поэтому никуда и не лез.

Панкратов многое знал из того, что происходит в России. Не понаслышке, не из газет и Интернета. Из реальных дел, которыми ему приходилось заниматься. Он знал, как захватывают чужие многомиллионные бизнесы, как подкупают следователей и прокуроров, как дают взятки судьям, какие деньги и в какой форме заносят чиновникам всех уровней. Коррупция, о которой взахлеб писали все газеты и которая сурово осуждалась президентом и премьер-министром с высоких трибун, была для него не абстрактным понятием, а воплощалась в конкретных людей и конкретные жизненные коллизии. Сам он никогда не давал взяток, но иногда подсказывал, кому и сколько дать.

Позиция стороннего наблюдателя, при сём присутствующего, вполне устраивала Панкратова. И только сравнительно недавно он начал ощущать в ней какую-то не то чтобы ущербность, но словно бы недостаточность. Он понимал политическую активность Гольцова, в его судьбе был Новочеркасск. У Панкратова никакого Новочеркасска не было. Или все-таки был?

Он хорошо помнил странное чувство, испытанное им, когда он хоронил мать. Отца Панкратов не знал. Мать говорила, что он был геологом и погиб в какой-то северной экспедиции. Но из случайного разговора соседок по коммунальной кухне на Тишинке он узнал, что никаким геологом отец не был, а был не пойми кем, обрюхатил девушку и был таков. Это оставило его равнодушным, половина тишинских пацанов была безотцовщиной, отцы, если они и были, по большей части сидели. Мать до самой смерти работала проводницей поездов дальнего следования на Казанской дороге. Умерла она в 63 года, схватила двустороннее воспаление легких и сгорела за две недели. Панкратов растерялся: где её хоронить? Никакого семейного кладбища у них не было. Когда-то давно родители матери бежали в Москву от голода из деревни Вешки Рязанской области. Панкратов их не застал, он родился уже в Москве и в Вешках никогда не был. Пришлось хоронить где предложили — на новом Алтуфьевском кладбище. Стоя над могилой матери, он испытал новое для себя чувство — чувство безродности. Позже он съездил в Вешки, нищую заброшенную деревню, где осталось только несколько стариков и старух, побродил по запущенному, заросшему матерой крапивой кладбищу и вернулся в Москву с тем же чувством обделенности жизнью. А ведь была когда-то большая семья, был род, и вот — как обрезало косой безжалостной русской истории. Кого в этом винить? И нужно ли кого-то винить? Те, чьей волей или безволием творилась история, давно уже расплатились за вину своей жизнью.

Два года назад незамужняя дочь Панкратова, живущая с матерью, родила сына. Назвали Игорем — в честь деда по материнской линии, довольно известного филолога. Когда было время, Панкратов приезжал к ним, гулял с внуком, чувствуя себя немного неловко в роли деда. Внук как таковой никаких особенных эмоций у несентиментального Панкратова не вызывал. Внук и внук, симпатичное маленькое существо. Но внук как некий символ вызывал чувства довольно сильные и не очень приятные. Вот лет через двадцать он придет и спросит: «Дед, ты какую Россию мне оставил?»

И ему не скажешь: «Какую получил, такую и оставил». Не такую. И получил не такую, и оставил не такую.

Звонок Веры Павловны застал Панкратова во время прогулки с внуком и прервал его размышления о судьбах России и о своей роли в её многострадальной истории.

— Вы меня узнали? — спросила она.

— Да, конечно. Здравствуйте.

— Не называйте меня, — перебила она. — Я звоню из уличного автомата. Ваш мобильник прослушивается?

— Теоретически не исключено. Но я понятия не имею, кому это надо.

— Мне нужно вас увидеть. Срочно. Назовите место, которое я бы знала, а никто бы не знал. Если ваш телефон все-таки слушают.