Светозар Чернов - Новый цирк, или Динамит из Нью-Йорка

— О, разошелся! — сказал Рачковский. — Сейчас нас еще и побьет. Вставай уж с пола, суп луковый, раз уж тебя в живых оставили. Жрать, небось, хочешь? Иди, вон там на столе чай на спиртовке, сахар и круассаны. А что это за немец был, который Бинта спас?

— Так я же вам говорил: Шульц его фамилия. — Артемий Иванович с готовностью переместился за стол. — Он из Цюриха. Отменный парень. И меня тоже спас. Только чокнутый немного на терроризме. И вся рожа в шрамах, какая теперь у Бинта будет. Шульц все с идеей носится, что надо в Париже какого-нибудь великого князя завалить. И чем ему русские князья не угодили?! У них своих полно, вот и убивал бы их.

— А ты знаешь, дражайший мой, — сказал Рачковский угрожающе-слащавым тоном, — что два дня назад в Париж приехал великий князь Николай Николаевич-младший? Может твой Шульц не такой уж и чокнутый? Откуда он взялся? Давно он в Женеве вертится?

— Да уж с месяц, если не полтора. При деньгах господин, мне такие нравятся.

— И что же, у него были из Цюриха от кого-нибудь рекомендации?

— Так он же немец! Кто ж его порекомендует! Он вместо рекомендаций всем пива выкатил. И по-русски говорит, только не чисто.

— То есть он всем вам пива выкатил, месяц соблазнял всю женевскую эмиграцию великого князя убить, а мой внутренний агент три рапорта мне за это время прислал, и ни в одном этого Шульца не упомянул?

— Так ведь, Петр Иванович, у нас Люксембург с Куолупайкиненым каждый божий день Государя собираются убивать. Бумаги не напасешься все это описывать. Что ни день, то новый план у них. Иона говорит: щуку в Гатчину пошлем стрихнином нафаршированную, а Юха говорит: нет, корюшку. Я думал, этот Шульц такой же. А он оказался человек практичный, и денег мне на спасение дал, и вот даже француза спас. Господи, как ему морду-то покарябали. Неужто Фанни его так? Вот видите, Петр Иванович, а я на этой Фанни ради дела жениться собирался.

— Ты мне зубы не заговаривай. Агента-то внутреннего у меня теперь нету, мне придется за Шульцем наружное наблюдение устанавливать. Где он живет? Ага, это тебе не известно. Никому, говоришь, не известно? Как дам сейчас по уху! А где и когда его можно встретить? Кто бывает у него дома и кто больше всего идеям его сочувствует?

— Да кто ж его знает, этого Шульца. Он никого домой не приглашал. Идеям его никто не сочувствует, иначе бы я вам сразу написал, а если вас интересует, кто способен сейчас великого князя укокошить, так я вам с первого раза скажу: кроме Лёвы Посудкина во всей Женеве никакого другого дурня на это дело не сыщешь.

— Я уверен, что в Цюрихе не знают никакого Шульца, — сказал Рачковский. — И меня бы он не заинтересовал, когда бы мне не попало третьего дня в руки одно письмо. Камердинер графа Мюнстера продал его Севиньи. Я его всерьез до сегодняшнего вечера не рассматривал, там какой-то всемирный бисмарковский заговор, индийские принцы с Катковым, грядущий юбилей королевы Виктории и еще какая-то чушь. Но вот среди прочего там шла речь о том, что германской агентуре следует организовать убийство русского великого князя в Париже руками русских нигилистов в начале восемьдесят седьмого года. То есть, уже через месяц можно ожидать. А тут как на заказ — немец появляется, который русских нигилистов к убийству великого князя склоняет, и подходящий великий князь в аккурат в Париж прибывает. А мой любимый Рокамболь ничего мне про это не пишет!

— Так дело-то пустяковое! — Артемий Иванович увернулся от оплеухи Рачковского. — Приставьте кого-нибудь к Посудкину — и дело в шляпе. Другого, если Шульц действительно германский агент, ему все равно не сыскать, если только из России какие неизвестные мне не понаедут. А Шульца не филируйте, Петр Иванович, он таких, как эти двое, запросто вокруг пальца обведет, он страсть какой хитрый.

11 декабря, Лондон

Высокий немец с исчерченным шрамами лицом свернул в узкий проулок, ведший с Ковентри-стрит на глухую площадь, застроенную бурыми от старости домами. Район Лондона восточнее Пикадилли-серкус давно был излюбленным местом приезжих иностранцев. Здесь часто селились немцы и французы, которые пооткрывали для бывших соотечественников множество небольших гостиниц и меблированных комнат. Улочка тоже не была обижена этого рода заведениями. Немец постучал в дверь одной из забавных двухэтажных гостиниц и сунул визитную карточку открывшей горничной. На обороте карточки серебряным карандашом было написано: «Спуститесь в ресторан гостиницы „Провитали“. Для вас есть важное дело».

— Передайте мистеру Фаберовскому немедленно, — велел немец. — Скажите, что я его жду.

Он пересек проулок, швейцар отеля «Провитали» распахнул перед ним дверь и пропустил в холл, где кельнер, приняв пальто и трость, повел его в зал ресторана и посадил за мраморный столик у окна. В темном, обшитом резным орехом обеденном зале никого, кроме немца, не было. Из разговорной трубы около лифта, соединявшего кухню с залом, раздавалась громкая итальянская речь: два повара вели теоретический спор о преимуществах томатного кэтсупа от «Кросса и Блэкуэлла» перед вустерским соусом.

Официант, сидевший за стеклянной перегородкой сервировочной, с готовностью отложил в сторону газету и, проорав что-то в переговорную трубу, направился к посетителю. Он вытер полотенцем стол, протер газовый рожок на стене и зажег его.

Немец обстоятельно изучил меню и, следуя советам официанта, заказал себе форель по-итальянски, цыпленка на вертеле, сыр, фрукты и бутылку кьянти. После чего уставился в окно, в ту сторону, откуда должен был появиться Фаберовский. Вдоль проулка медленно ползли клочья полупрозрачного тумана. Из гостиницы напротив вышел постоялец, судя по выпученным рачьим глазам и воинственно торчащим усам — соотечественник, и закрыл обзор своей широкой задницей. Он был в штатском, но казалось, что он царапает невидимой саблей булыжник мостовой. Минут пять покоритель Франции топтался перед окном, пока к нему не вышла его дама: пухлая белокурая немка с необъятных размеров турнюром и не сунула ему в руки небольшой красный томик. «Ха! Все это есть в Берлин!» — раздраженно сказал мужчина, захлопнув томик, и пара быстро удалилась. И тут немец увидел того, кого он ждал. Высокий худой поляк лет тридцати, в пальто-честерфилде и цилиндре, вышел из заветной двери и остановился, словно давая рассмотреть себя. Он сильно сутулился, поношенный честерфилд и вытертый воротник из черного бархата свидетельствовали о трудных обстоятельствах, в которых в данный момент находился хозяин пальто. Сползающие на нос очки в золотой оправе с разогнутыми дужками подтверждали это впечатление.