Рубен Маркарьян - Ключевая фраза [litres]

Николай снова присел у компьютера, цыкнул металлическим рычагом, открывая пивную банку, и, сделав голоток, снова начал читать.

«Я раздавлена и плачу. Я не смогу так больше… Правда. Я даже решения не знаю, чтобы тебе его предложить. Я так ждала всегда встречи с тобой, так радовалась, когда тебя видела, а потом нервы и шок. То ты меня боялся, то не трогал меня совсем, ни дома, ни в кино, ни в кафе; я прикасалась к тебе, а в ответ одергивание рук, ты даже не замечал.

Кажется, есть у меня мысли, что и как делать, и вообще… Делиться не буду. Ты не спрашиваешь. Я возьму паузу. Мне очень это надо… Я в себе уверена, в тебе – нет. Не слышу и не вижу, что нужна. Не интересуешься, чем живу, из-за чего нервничаю, зная что-то, не задаешь вопросы “потом что было дальше?”.

Просто лежу и реву… Вспоминаю нашу жизнь в последнее время…

С пьяного воскресенья по среду – тишина в общении с тобой, даже в эфире, переживания, среда-четверг – скандал, головная боль, слезы, неспособность собраться. Пятница – ты ведешь меня в гости к своему приятелю-дебилу, стресс… Суббота – рыдаю. Неделя жизни из жизни. С правом прикоснуться к тебе на пять часов вечера пятницы. Замечу, когда ты захочешь. Что-то в этой схеме не так… И я знаю, почему я рыдаю.

Потому что потребность говорить о том, что важно, потребность выяснять и объясняться, потребность поделиться, пообниматься, пожаловаться на что-то, никуда не деть, когда ты думаешь, что рядом близкий.

Люблю тебя! Это правда. Даже не знала, что так бывает… Люблю открывать глаза и видеть, как ты спишь, люблю смотреть, как ешь, как ходишь, как надеваешь носки и сжимаются пальчики на ножках, когда стоишь на одной ноге (мне, кстати, нравятся твои ноги… Всегда нравились – наверное, говорила). Не замечала, какая у тебя нежная кожа на щеках… Нравится, как ты искренне переживаешь за дело, которое мог бы сделать, да так и не собрался, как сам в себе копаешься, что делишься этим – нравится очень… Хотя редко… Даже твое как-то: “Не спорь со мной!” вызывает такое умиротворение и умиление. Все мне нравится. Переживания – не очень. Хочется жить и радоваться.

Обнимаю тебя… Будь здоров и счастлив. И пусть все у тебя будет очень-очень хорошо…»

«Да, – подумал Николай. – Вот же… Интересно, этот урод читал вообще все это? Хотя… Если бы мне такое писали, я бы что? Да ничего я!»

Николай глянул на себя в зеркало, поправил прическу и, отхлебнув пива, сам себе подмигнул.

«Ничего я… Потому что я еще ничего! Еще как ничего! Вот мне пишут какие слова… Значит, я точно ничего… Гыы…» – он отрыгнул.

Артем открыл глаза и увидел тот же потолок загородного дома, который он рассматривал, когда засыпал. Голосов Кони и Успенского слышно не было; судя по изменившемуся цвету неба, близился закат. Артем попытался стряхнуть с себя остатки дневного сна, который всегда приносил ему вместо бодрости только головокружение до самого вечера.

«Как Черчилль умудрялся спать днем?»

Артем всегда завидовал людям, умеющим спать днем, а Черчиллю – особенно. Тот выходил прямо с совещания, будто для важного звонка, и шел вздремнуть. Полчасика дневного сна – и дожил почти до ста лет при такой нервной работе. Артем днем спал редко, не нравилось. Вот и сейчас после пробуждения опять почувствовал учащение пульса. Вспомнил, что находится непонятно где. То ли в московской больнице, напичканный реанимационными растворами, то ли в психушке, уколотый, как хиппи после фестиваля. То ли в ином времени, во что Артем хоть и старался не верить, но меньше всего получалось. Уж больно все было реалистично.

Прислушался. За окном щебечут птицы, в углу выделенной ему спальни отправляют минуты в прошлое напольные часы, даже для этого времени кажущиеся антикварными.

«Надо встать, – подумал Артем. – Черчилль же как-то вставал и возвращался на совещание. Кстати… Черчилль… Сейчас 1907 год, судя по всем признакам. Сэр Уинстон уже давно родился. Может, ему как-то позвонить? Хотя… Как? Куда? Телефон? Есть ли вообще телефон? Откуда? Телеграф есть. У Черчилля его точно нет…» Рука Артема машинально поползла к тумбочке за смартфоном с мобильным интернетом, откуда он обычно получал информацию на интересующие вопросы.

«Черт!» – Артем выругался вслух и одернул руку. Никакого смартфона быть здесь не могло, а рядом с кроватью украшал интерьер обычный стул, хоть и весь резной. Артем встал и подошел к окну. Мысли метались, сердце по гулкости ударов явно выигрывало сражение с антикварными часами. Артем открыл окно настежь и вдохнул свежего воздуха полной грудью.

– Проснулись, голубчик? – раздался голос Кони откуда-то снизу. – Спускайтесь в сад. У меня есть вам что сказать весьма важное.

Каховский был рад этому дружескому тону: во всяком случае потихоньку он сможет выяснить, что происходит с ним на самом деле. Артем спустился вниз, где Кони ожидал его, стоя среди розовых кустов и обмахиваясь белой шляпой, словно веером.

После пары пустяковых вопросов о самочувствии Кони вдруг спросил:

– Я же вам рассказывал о моей поездке в Охту?

Заметив недоуменный взгляд Артема, Кони хитро улыбнулся.

– Дорогой Сергей Аркадьевич… Простите… Доктор предупредил меня, чтобы я не стеснялся повторять вам уже ранее сказанное, чтобы память быстрее вернулась. Да… Летом 1877 года я свез Достоевского по его просьбе в колонию малолетних преступников на Охте, за пороховыми заводами. Уж очень она его интересовала. Изначально колония была разделена на собственно колонию (земледельческую) и приют. Во главе колонии и приюта стояли разные люди-педагоги, с различными взглядами на воспитание детей. Вследствие этого там образовались как будто две маленькие страны, разделенные канавкой. В одной малолетние преступники почти не чувствовали над собой твердой власти и, образуя нечто вроде суда присяжных, сами определяли вину товарищей в случае их проступков. И, надо сказать, судили строго, но справедливо. В другой части существовала осязательная дисциплина, и наказания налагались руководителем. В одной все хозяйственные работы делали сами дети, а старшим разрешалось курить. В другой – работали наемные слуги, а курение запрещалось. Получалось, в одной колонии господствовали руководительство и наставничество, а в другой – указание и приказание. Представляете, как отличались питомцы этих колоний?! Вот Федор Михайлович, со свойственной ему тягой к глубокому изучению психологии души, туда и поехал. Надо сказать, детей он заворожил. Слушали его не как пришлого проверяющего, а как друга. Когда уезжали, дети окружили извозчика, на которого мы садились, и кричали Достоевскому: «Приезжайте опять, непременно приезжайте! Мы вас очень будем ждать!» Ехали обратно, Достоевский задумался и говорит: «Не нравится мне их церковь! Не церковь, а музей какой-то. К чему это обилие образов? Для воздействия на душу нужна всего лишь пара строгих изображений, как строга должна быть вера и суров долг христианина. Да и напоминать они должны мальчику, попавшему в столичный омут и успевшему в нем загрязниться, далекую деревню, где он в свое время был чист… А тут какая-то расфранченная итальянщина… И привычка говорить им “Вы” тоже не нравится. По-господски как-то, холодно. Притворно. А им чего притворяться? Пока они дети – не притворны ни в хорошем, ни в злом».