Далия Трускиновская - Персидский джид

– Не дают столбцов, Дементий Минич. Врут, будто мыши погрызли. Я уж изощряюсь – слежу, кто на поставах с оборота росчерк ставил, чей где почерк.

– Сыщи тех, у кого по этому делу сказки отбирали, вдругорядь допроси.

– Так я ж розыск веду, никому не сказавшись, без ведома дьяка. Коли начну приставов за теми людьми посылать – оно и обнаружится. Меня за такие затеи по головке не погладят.

– Исхитрись! А теперь ступайте все. Мне в дорогу пора. И так из-за вас без обеда остался.

– Батюшка Дементий Минич! Я тут рядом живу! Ярыжку пошлю к жене – пока дойдем, тебе такой стол накроют, самому государю впору! – воскликнул Деревнин. – Степа, беги живо! Скажи – пусть все лучшее выставят!

От мысли, что удастся угостить самого дьяка в государевом имени, главу Приказа тайных дел, Деревнин пришел в восторг. Он знал, как принимают подобных гостей – коли вдруг гостю понравится оловянный кубок, или блюдо, или какая диковина, тут же с поклонами дарить. Вроде и не взятка, а лучше всякой взятки. Деревнин же мог угодить и посудой, и красивыми книгами, печатными и рукописными, и даже любимые шахматы не пожалел бы.

Стенька все это прекрасно понял и, быстро поклонившись, кинулся прочь с конюшни.

Башмаков подумал и кивнул.

– Назарий Петрович! Вели кому-нибудь коня моего отвести на двор к Гавриле Михайловичу! – крикнул он. – Ты где живешь-то?

– За Охотным рядом, на Дмитровке, там всякий скажет.

Башмаков и Деревнин ушли. Данила и Богдаш наконец-то взглянули друг на друга.

– Ну, радуйся, пожаловала твоя кума! – сердито сказал Богдаш.

– Я ее сюда не звал, – огрызнулся Данила.

– Собирайся, пойдем на Неглинку. Рубаху чистую возьми, денег побольше – девкам пряники и орехи покупать! Шапку-то куда девал?

– В Разбойном осталась.

– Как же ты без шапки-то? Кума засмеет! А на торгу нам появляться нельзя – увидит кто не надо, Евтихееву донесет, тебя и выследят. Ладно, дам тебе свою старую, чтоб перед кумой тебя не позорить!

Богдаш говорил весело, бойко, и не простое обычное ехидство было в его голосе, а ехидство человека уязвленного.

– Не пойду ни к какой куме, – вдруг сказал Данила. – Иное дело есть.

– Какое?

– Как начнет темнеть, пойду к Водовзводной башне.

– За каким кляпом?

– За посохом. Хочу понять, где покойник свой посох обронил. Когда мы его подняли, посоха поблизости не было.

– Мало ли где, склон крутой.

– То-то и оно. По этому склону и здоровый так просто не проберется, а он – хромой. Коли бы посох выронил, тот бы внизу валялся. А внизу не было.

– Лежит в кустах, поди. Не серди дьяка, Данила, – предостерег Богдаш.

– Он не проведает.

– Мне дьяк велел тебя на Неглинку отвести – я и отведу, – строго возразил Богдаш. – Там кума, чай, заждалась! Баню топит! Пироги печет!

– Да ну ее! – с досадой буркнул Данила. – Мне от ее проказ уж тошно.

Это не было правдой, но и ложью, разумеется, не было. Данила Настасью не понимал. Чего она желала? Чего ждала? Отчего не делала выбора? Вышла бы замуж, убрала свою длинную косу под волосник и убрус, и лишила Данилу причины для беспокойства – значит, более ничего между ними невозможно, и хватит маяться! Он с самой зимы ломал голову, что означал ее взгляд той зимней ночью, когда они вдвоем из-за угла глядели, как влюбленный купец Вонифатий Калашников тайно увозит свою нареченную невесту. И что означали ее слова при их последней встрече, когда она не побоялась прийти в Кремль, чтобы проститься. Он их накрепко запомнил!

Сперва вдруг Данила показался ей молод. Вот был бы в тех же годах, что Богдаш! Что ей Богдаш тогда в память запал – неудивительно, он прямо у нее на глазах Данилу от смерти спас, да и ее саму – еще летом…

Потом в покорности его вдруг упрекнула – веревки-де из него вить может. Какая, к бесу, покорность?! Разбойному приказу не покорился – чего уж более?

Наконец до того додумалась, что податься им обоим некуда! Ни он ее на конюшни привести не может, ни она его в ватагу, потому что, изволите ли видеть, ватаги у нее более нет! А с кем же она преследует сейчас Обнорского?!

Наконец пообещала, что все эти страсти уймутся, потому что с глаз долой – из сердца вон. И что же, унялись? Постоянно скоромные сны мерещатся… хоть и других баб ласкал, как умел… Ничто ее, зловредную, не берет, ничто из памяти истребить не может!

– Тошно, не тошно, а приказ исполнять надобно, – хмуро сказал Богдаш. – Собирайся, провожу, как дьяк велел.

– Пусть так… – буркнул Данила.

Время у них еще имелось – пусть сперва приказы закроются, приказные по домам пойдут, а тогда уж можно незаметно выйти Троицкими воротами и пойти вверх по Неглинке.

– Ты тут посиди, я на торг схожу, возьму поесть, – решил Богдаш. – Ты, поди, оголодал, с кумой не управишься…

– Далась тебе эта кума! – выпалил наконец Данила.

– Что тут такого? Та не кума, что под кумом не была, – отвечал поговоркой злоязычный Богдашка. И фыркнул, и вздернул нос, сучий потрох! И кудри удивительной желтизны, колыхнувшись, легли красиво…

Синеглазый Богдашка не мог спокойно по торгу пройти – где появится, там девичье волнение и бабье смятение. Настасья-то, поди, не каменная – ей лестно будет такого красавца заманить. А Даниле каково? Вот этак начнешь себя сравнивать с Богдашкой и поймешь, что вся надежда – на деда Акишева, что обещал вскорости женить. Или на пожилых вдов, которые норовят прикормить не потому, что молодец хорош собой, а потому, что иначе – и такого не будет. Или на Федосьицу, которая, как всякая девка с Неглинки, на рожу уже мало смотрит, а замуж хочет…

Хотя и усы прорезались, а лицо от того лучше не стало. В гостях у любвеобильной вдовы Данила добрался до ее зеркала. Волосы – серый пух, хоть и вьются, да каждый волосок вьется сам по себе. Подбородок еще только ждет бороды, которая, Бог даст, скроет, как его, поганого, скособочило! Нос… Нос – чем ближе к кончику, тем толще, и кончик – раздвоенный. Не то что у Семейки – нос короткий, пряменький. Да и Тимофеев нос – пусть репкой, да как-то ладно вписан в Тимофееву харю. У Богдашки же нос – как на старого письма образах. А сказывала Федосьица – по носу знать, каков у мужика кляп. Вранье это. Раздвоенных кляпов не бывает.

И поглядел он тогда себе в глаза…

У матушки в Орше было ясное зеркальце, но как же давно Данила своего собственного взгляда не встречал! А взгляд – как у аргамака Байрамки. Глаза темно-карие, глубоко посаженные, тревожные глаза. Особливо если глянуть исподлобья. Такие глаза на Москве попадаются, тут всякие народы можно встретить. Но вот чтобы все вместе, и нос, и подбородок, и волосы, и взгляд…

Сильно Данила был недоволен своей образиной. И ожило в душе это недовольство, когда стало ясно – встречи с Настасьей не миновать. И что же они скажут друг дружке?