Далия Трускиновская - Персидский джид

– Про Семейку не знаю, врать не стану, а Тимофей невесту сдуру упустил и на все бабье сословие гневом опалился. И невеста-то была так себе, и приданого – вошь в кармане да блоха на аркане…

Настасья замолчала. Ее быстрые пальцы шевелили ткань, поворачивали то так, то этак, иголка тыкалась в крошечные дырочки меж толстыми нитками, что она такое шила из ряднины – Данила не понимал, а спрашивать не стал. Опять, поди, скомороший приклад…

– После обеда ложись да вздремни хорошенько, – вдруг сказала Настасья. – Вечером со мной пойдешь, коли желаешь, а нет – я Лучку или Нестерку возьму.

Данила понял, что предстоит бессонная ночь.

Казалось бы, произнесла она это спокойно, даже равнодушно, а все в душе колыхнулось, словно бы проснувшаяся душа, как птаха, с перепугу забила крылами.

То есть, подумал Данила, она хочет взять с собой кого-то одного. Дело, значит, такого рода, что придется стоять где-то с ней вдвоем – скорее всего, у клюкинского двора. И высматривать, и выслушивать… Да не все ли равно, где! Ночью – с ней вдвоем, весенней ночью, когда все вокруг цветет и поют соловьи!

Нет, ее равнодушие было мнимым. Просто ей не хотелось явно показывать, что не с Лучкой или с Нестеркой, а как раз с Данилой желает она оказаться наедине вешней ночью. И, стало быть, будет очень трудная для Данилы беседа, потому что он не знает, как же разговаривать с девкой, у которой то соленая шутка на языке, то вовсе что-то непонятное.

А еще поручение дьяка Башмакова!

Вспомнив о нем, Данила вдруг покраснел.

– Ты что это, куманек? – спросила Настасья. – Здоров ли?

А вот теперь в голоске ласковом было беспокойство, зато в глазах – смех. Поняла, раскусила, будет дразнить, как котенка веревочкой!

Данила засопел, злясь на себя, как будто раздвоился – умный и взрослый Данила, которого уже наряжают выполнять поручения Приказа тайных дел наравне с такими орлами, как Богдаш и Семейка, готов был удавить мальчишку-Данилку, жалкого и беспомощного перед языкастой девкой.

– Здоров, кумушка, – буркнул он. – Чего уж там, пойду с тобой, не привыкать. Только ты уж боле мужиков кистенем не глуши. Мне только с Земским приказом сцепиться недоставало – Разбойный за мной уж гонится.

Он сам был доволен ответом – напомнил, как зимней ночью Настасья воевала с подручными княжича Обнорского, а заодно показал ей свою значимость – не какой-то человечишка никчемный, весь Разбойный приказ переполошил!

– Что пойдешь, это славно. Только надобно тебе одежонку поменять. Замерзнешь еще, станешь просить, чтоб согрела, а мне и не до того будет!

Скоморохи пришли на Москву налегке, зимнее оставили где-то в надежном месте, но старчище-Игренище хорошо знал хозяев дома, куда привел ватагу. Он и уговорился о теплом, на беличьем меху, кафтане. А потом, ближе к вечеру, позвал Данилу в сад – послушать, как он хозяев старинкой будет тешить.

В саду стояла резная беседка, туда вошли хозяин с хозяйкой, старшие дети, вокруг собрались дворовые люди, принесли табурет для старчища-Игренища. Он, выйдя из дому в чистой рубахе, подпоясанной красивым кушаком, в шапке сильно набекрень, чтобы не пугать народ кривым шрамом на месте левого глаза, уселся, положил на колени гусли, дождался тишины, ударил по струнам дважды и заговорил нараспев, в подходящих местах пуская переборы:

– Из монастыря да из Боголюбова идет старец Игренище, Игренище-Кологривище!

Данила догадался, откуда взялось прозвище бахаря. А тот бойко и звонко сказывал озорную старину, которая начиналась лихо – Игренище выкрал у богатого благодетеля девку-чернавку, кончалась же скорбно – старец едва не до смерти зашиб врагов. Но именно это и вызвало у слушателей здоровый безмятежный хохот.

– Да, я таков! – гордо сказал бахарь, когда все отсмеялись.

И Данила ему поверил – этот может приласкать дубинкой в полтора пуда, хотя и немолод, а матер, ручищи вон какие толстенные…

Следующей была старина про Чурилью-игуменью, тоже весьма скоромная, хотя без матерных словечек. Как раз такая, какую, может, и не грех послушать в мясоед – вот в пост надобно слушать сплошь духовные стихи.

– Собирайся, куманек, – сказала Настасья, невесомо коснувшись плеча.

Данила пошел в подклет, накинул кафтан щегольски, на одно плечо, хотел было прицепить к поясу свой подсаадачник, да вспомнил: нож в кабаке «Под пушками» остался. Были только джериды. Он их и спрятал за пазуху, позаботившись, чтобы самого не укололи.

Настасья надела свою синюю однорядку, но под ту, скорее всего, две или три сорочки, и нарядную головную повязку сменила на простую широкую ленту. Богатый косник из косы тоже выплела. Вышла она с мешком в одной руке и узелком – в другой.

Данила встретил ее у крылечка подбоченясь и тщательно за собой следя – вся конюшня старательно истребляла в нем привычку раскачиваться, и он сам в конце концов начал иногда ловить себя на странном телодвижении.

– Хорош детинушка, хоть сейчас под венец, – сказала Настасья. – Держи-ка мешок.

Мешок оказался небольшой, но чертовски тяжелый, пришлось надевать кафтан в рукава, а мешок этот закидывать на спину.

– Бережней! – вскрикнула Настасья, когда молодецким размахом Данила отправил груз за правое плечо.

Крик опоздал – молодец был крепко ушиблен содержимым мешка и даже охнул от внезапной боли.

– Что там у тебя, кума? Каменные ядра?

– На кой? Там, куманек, кое-что поценнее ядер. Ребро себе не поломал? Нет? Тогда – идем.

Настасья повела куманька тихими переулками, в каких он отродясь не бывал. Казалось, она нарочно ходила кругами, петляла, как заяц. Наконец остановилась перед воротами.

– Сюда нам, куманек.

Но сразу Настасья не постучала. Сперва постояла, глядя в землю. Данила стоял рядом, недоумевая. Не сразу понял, что это беззвучная молитва.

Потом их впустили на двор. Настасья достала из узелка сверточек и отдала низенькому дедку в черной кудлатой шубе:

– Возьми, дедушка. Бог даст, разживусь, будет и еще.

Дедок принял сверток, перекрестил Настасью.

– Как там Филатка? – спросил тихонько.

– Филатка с Нестеркой вздумали по канату бегать. Дело опасное, да я не отговариваю. Персидские канатоходцы и государя тешат, и простой люд им щедро платит – чем наши хуже? Сегодня вон на дворе веревку натянули, с тростью стоять учились. Жалуются – подметки им режет!

– Побереги его, он у меня один остался.

– Да уж берегу. Сам видишь – более с собой не беру. Не бойся, дедушка, Филатка со мной не пропадет. Соберу настоящую ватагу – уйдем на север, там нас привечают. К нам бахарь хороший прибился, старины сказывает и срамных сказок столько знает – за зиму не переслушать.

– Ветер у тебя в голове, Настасьица…