Далия Трускиновская - Заколдованная душегрея

Он рассказал, как Татьяна в церкви признала материнскую душегрею, как он последовал за новой хозяйкой душегреи и как впотьмах был втянут в неведомые ворота – с кем-то спутали, не иначе. Сказал, как его девка отвела в хоромы, как он там увидел душегрею совсем близко… и замялся…

– Дальше-то что было? – спросил Башмаков.

Стенька покосился на Деревнина. Тот, очень удивленный рассказом, смотрел на земского ярыжку так нехорошо, что Стеньке захотелось оказаться где-нибудь на Мезени.

– Ночевать тебя там оставили, что ли? – безжалостно догадался Башмаков.

Стенька повесил голову.

– Проснулся, а дальше что? – Дьяк не имел намерения позорить Стеньку, он только докапывался до истины, и Стенька, воспряв, воскликнул:

– А душегреи и нет!

Далее он изложил свои похождения, беседу с Пяткой и поиск Марьицы Сверчковой быстро и деловито, радуясь тому, что не нужно врать.

Тем временем в дверь поскреблись.

Деревнин подошел и в образовавшуюся щель принял мешок.

То, что было в мешке, он выложил на стол.

– Ну-ка, Степа, гляди внимательно – точно ли та душегрея?

Стенька подошел, посмотрел и кивнул.

– Данилка?

– Она, – подтвердил и Данилка.

– Надо же – тряпка, лоскутьев связка, а сколько из-за нее суеты, – заметил Башмаков, глядя на душегрею даже с каким-то уважением. – Ах, чуть не забыл! Пойду-ка распоряжусь!

Он вышел, и в комнате остались трое – Деревнин, Стенька и Данилка.

Подьячий и земский ярыжка подошли поближе к столу.

– Душегреюшка! – усмехнулся Деревнин.

– Вот она, голубушка! – подтвердил Стенька.

Данилка смотрел то на одного, то на другого, удивляясь радости, вспыхнувшей и на благообразном лице подьячего, и на красивой живой роже земского ярыжки.

– И прямо такую, как есть, ты ее принес? Или что-то с ней делали? Обшаривали, подпарывали, денег искали? – весело спросил Деревнин.

– Я ее пощупал, – признался Данилка, – а подпороть нечем было. Там что-то есть.

Тут подьячий и земский ярыжка переглянулись, но как? Их лица словно внутренним, снаружи незримым светом озарились!

– Полушки, что ль, зашиты? – высокомерно полюбопытствовал Деревнин, но Стенька чувствовал, как волнуется начальник. Да и самого чуть колотить не начало, пришлось руки в кулаки сжать.

– Нет, не полушки, что-то хрусткое. Помнешь – хрустит, – объяснил Данилка.

– Так ты мял, что ли, ирод? – не сдержался Стенька.

Запись, кладовая запись была-таки в синей душегрее, а этот обалдуй осмелился мять ее своими черными лапищами!

– Степа! – одернул его Деревнин. – Ну-ка, раб Божий, показывай, где хрустело! Живо, живо!

Данилка прошелся пальцами и нашел то место на левой стороне груди, ближе к пройме. Стенька тем временем ловко, как налетчик, выхватил из-за голенища засапожник и стоял наготове – как только покажут нужный шов, так он этот шов и вспорет!

– Точно, – потрогав, подтвердил и Деревнин. – Ну, давай, Степа, благословясь. А ты поди, поди! Ты свое сделал, душегрею нам сдал, сказку у тебя отобрали. Подожди за дверью!

Данилка, которому уж очень хотелось увидеть, что там в душегрее такое загадочное, уходить не спешил. Деревнин решил, что парень ждет подачки. Время шло – того гляди явится Башмаков… Не то чтобы Деревнин непременно хотел утаить от дьяка кладовую роспись, однако выпадала такая возможность! И мыслишка о деньгах пересилила на миг всякое разумное соображение.

Достав кошель, подьячий покопался там и вынул одну деньгу – полушку давать все-таки было нехорошо.

– На вот, держи на пироги.

Данилка в растерянности принял деньги и, вздохнув, побрел к дверям. С точки зрения подьячего, свидетелю тут оставаться было незачем – сказку у него отобрали, душегрею он принес и с рук на руки сдал, даже деньги за доставку получил, какого ж еще рожна?

Когда парень затворял за собой дверь, он слышал, как подьячий и земский ярыжка уже потрошат заколдованную душегрею.

– Тут, тут надрезай! – приказывал Деревнин.

Дверь захлопнулась. Данилка постоял в раздумии – куда податься? Так и торчать в сенях? И тут же дверь отворилась снова.

На пороге стоял Стенька.

– Не ушел еще? А ну, пожалуй сюда!

И за плечо втащил Данилку обратно.

Деревнин стоял у стола и держал в пальцах что-то белое.

– Ты точно в этом месте хрусткое нашел? – строго спросил он. – Другого не было?

– Да я ее всю не обшаривал, – признался Данилка.

Подьячий и земский ярыжка, ухватившись за душегрею, стали перебирать ее пядь за пядью. Больше нигде и ничего не хрустнуло. Данилка же без спросу взял то белое, что положил на стол Деревнин.

Это оказался тоненький пласт бересты, в который были завернуты какие-то сухие веточки и корешки.

– Нет, будь она неладна! – воскликнул Деревнин. – Нет тут больше ничего, только эти гнусные коренья!

– Ты что нам за дрянь приволок? – напустился Стенька на Данилку. – Может, это коренья наговоренные? Может, ими порчу наводят?

– Да угомонись ты, – Деревнин бросил душегрею на стол. – Дуры-бабы мужиков к себе так приманивают! Была бы жива – я бы ее научил, как коренья в одежду зашивать!

– Про баб я знаю! А этот-то зачем нам коренья принес? Не сам ли он их туда зашил? – возмущенный несправедливостью судьбы, изъявшей долгожданную кладовую роспись и подложившей черт знает что, Стенька плел околесицу и не мог остановиться. – Такое в приказ принести?! А ну как государево «слово и дело» сейчас крикну?

Данилка уставился на Стеньку без страха, только с удивлением, словно бы на диковинную птицу попугая, которая стала на Москве общей любимицей, проживала в золоченых клетках да в боярских хоромах, и говорила порой такие слова, что все только диву давались.

Иначе глядеть на беснующегося земского ярыжку не давала ему шляхетская гордость. Она же подсказала неожиданные слова.

– Кричи, – сказал он, неожиданно для себя, с непоколебимым спокойствием. – Какой с дурака спрос?

Повернулся и пошел прочь.

– Гаврила Михайлович! – не в силах расстаться с заповедной мечтой о кладовой росписи, вскричал Стенька. – Да он же сам оттуда бумажку-то вынул, а коренья зашил! А запись-то у него!

Неизвестно, до каких бы еще поклепов додумался Стенька, но Данилка, толкнув дверь и одновременно нагнувшись, потому что был дверной проем и с полукруглым своим навершием вместе, ему по ухо, налетел на Башмакова, которому нагибаться почти что не приходилось.

– Тебя куда несет? – спросил, заталкивая его обратно, дьяк. – И что тут у вас деется? Орете – на Ивановской слыхать!

Деревнин и Стенька переглянулись.

– Вот, в душегрее коренья были зашиты, – подьячий показал берестяной сверточек. – Мы думали – бумага, оказалась эта дрянь.

– Ну, думали, а чего орали? Какую запись поминали?