Далия Трускиновская - Заколдованная душегрея

– Нет, мы на двор взошли. Думали, может жив кто. А в горницы подыматься не стали. И тогда только ушли…

– Остальное мы знаем, – не дождавшись продолжения, сказал Башмаков. – Что ты Марьицу Сверчкову от смерти спасла – за это Бог наградит. Ступай, скажи Марьице, что настал ее час.

– Ох, и хлебнем же мы лиха со старой дурой, – заметил Деревнин. – И у толкового-то мужика сказку отбирать умаешься, а баба первым делом в слезы.

– Ну, вот тебе баба, которая без слез обошлась, – Башмаков показал на Настасью. Та усмехнулась:

– И рада бы, да Москва слезам не верит!

С тем и вышла.

– И точно, что зазорной девкой сделалась, никакого стыда, – заметил подьячий.

Дверь приотворилась и показалась половина круглого бабьего лица вместе с одним рожком двурогой кики.

– Заходи, заходи, раба Божия! – велел Деревнин. – Долго ли тебя дожидаться-то?

Вошла Марьица Сверчкова.

Это была такая баба, что вдвоем обнимать надо. Должно быть, за дородство ее и взяли мамкой к новорожденной княжне – пышная мамка дому украшение! Сейчас же Марьица имела вид горестный и, войдя, первым делом разрыдалась.

– Ну вот, что я говорил? – Деревнин тяжко вздохнул. – Уймись ты, сопли утри да и сказывай все по порядку.

– Да что сказывать-то? – прорыдала Марьица.

Слезы так и текли по толстым щекам, губы раскисли и кривились, Деревнину прямо плюнуть захотелось – до того баба была нехороша.

– Все, – сказал Башмаков. – Все, как было. Гаврила Михайлович, напомни-ка…

Деревнин взял из лежащих на столе столбцов один и отмотал немного.

– «И та сваха Федора Левашова стала искать, кто бы разведал про князя Обнорского дочь, почему ее замуж не отдают», – прочитал он. – Это, дура, сказка, которую у девки Катерины, что жила у Федоры, отняли. Катерина – тут же, в светелке, понадобится – на одну доску с ней поставлю! И она рыдать не будет – все про тебя распишет!

Марьица закивала, как если бы поняла.

– Слушай, вдругорядь повторять не стану! «И была-де она у бабы-корневщицы, и та баба идти на двор к Обнорским разведывать не пожелала. И февраля третьего дня в ночь она собралась и тайно поехала к Устинье Натрускиной, та Устинья-де знакомицу Агафью имела в дворне Обнорских, и Федора, поглядев в святцы, узнала, что у той Агафьи должны быть именины, так чтобы Устинья собралась и пошла к той Агафье разведать про княжну, и деньги ей обещала – полтину…»

– Кто кому деньги обещал-то? – переспросил Башмаков.

Деревнин, шевеля усами, безмолвно перечитал запись.

– Да сваха же той Устинье! – воскликнул он.

– Впредь вы там у себя в приказе пишите вразумительно, – велел Башмаков. – Не только что я – вон и Марьица ни слова не разобрала.

– Ну так я попросту расскажу, – сердясь на упрек, отвечал Деревнин. – Что ночью к Устинье кто-то в возке приезжал, соседка видела, при нужде подтвердит. Наутро Устинья собралась, принарядилась и отправилась в гости. Что принарядилась, знаем доподлинно – надела свою любимую душегрею, которую сама и сшила. Вот она, душегрея! Признаешь?

– Ох, признаю, признаю! – забормотала Марьица.

– И ушла Устинья на княжеский двор, никем не замеченная. А на следующее утро ее раздетую подобрали возле Крестовоздвиженской обители. Вот и скажи нам – как к тебе та душегрея попала?

Но баба никак не могла прекратить свои рыдания.

– Ох, пропала, ох, пропала… – только и могла она вымолвить.

Деревнин и Башмаков переглянулись.

– Если ты кого боишься, так того человека бояться не след, – сказал Башмаков. – Про того человека мы уж немало разведали. И ты его в жизни больше не повстречаешь – вот разве что он из Соловков сбежит. Но там братия строгая, и не таким ослушникам укорот давала.

Марьица подняла зареванные глаза.

– Неужто впрямь? – спросила с надеждой.

– Ему бы у Лобного места башку снести, – хмуро ответил дьяк, – да государь милостив. Я полагаю, всех троих разметают по дальним монастырям на покаяние. Ну, будешь ты говорить?

– Буду, буду, батюшка мой! – И тут, словно боясь, что отваги ненадолго хватит, Марьица зачастила: – Моя вина, мой грех! По обителям босиком пойду, замолю! Все продам, к образу матушки-Богородицы оклад с каменьями куплю!

– Это хорошо, – одобрил Деревнин. – Так что же было с той душегреей?

– Агафьица именины праздновала, стол накрыла в подклете, – Марьица завела глаза к потолку, вспоминая угощение. – И были там сельди рижские, и ксени щучиные…

– Ты про душегрею! – оборвал дьяк.

– И собрались мы, бабы, и приказчиков двух она позвала, а больше из мужеска пола никого не было, и в то время было у нас подпито… и та Устинья тоже за столом была! И иные по домам пошли, а Устинью разнял хмель, она и осталась ночевать, и ей тюфяк постелили в моей горнице, я в малой горенке с Акулькой Левонтьевой живу… и мы, помолясь, уснули…

– Дальше! – потребовал Деревнин, не глядя на Марьицу.

Он только поспевал макать перо в чернильницу, записывая ее речь.

– А проснулась я среди ночи, оттого что княжич вещи шевелил… княжич Саввушка… И он сгреб все Устиньино лопотье да и вынес…

– А сама она где была? – спросил Башмаков.

– А не знаю, батюшка мой! Темно ж было, одна лампадка перед образами горела. Не знаю!

– Ну так я знаю, – сказал Деревнин. – Она втихомолку в одной рубахе прокралась подсмотреть за княжной – точно ли без ущерба. И нет ли там какого ночного гостя – девка-то в самом соку, когда без этого дела скучно. И увидела она то, чего видеть ей не полагалось.

– Не знаю, батюшка мой, не ведаю… – бормотала Марьица.

– Стало быть, княжич был с сестрой и услышал шорох, а может, и не шорох, а что иное было. Он встал да и удавил Устинью. А потом, как я полагаю, спросил у сестры, что это за баба такая, в своей дворне вроде бы не замечал. И сестра – опять же, я так полагаю, – отвечала, что в дворне-де точно такой нет, но ключница Агафья, или кто она там, именины справляла, так не гостья ли. И княжна догадалась, где этой гостье постелили, а княжич пришел и забрал одежду, чтобы утром подумали, будто она рано встала да и домой убралась. А теперь говори, как к тебе душегрея попала! – грозно, грознее некуда, рявкнул Деревнин.

– А завалилась, батюшка мой, за скамью завалилась, полавочник низко свисает, ее и не заметили.

– Утром, стало быть, нашлась. Что же ты ее припрятала? Ведь княжич за ней прийти мог? – спросил Башмаков.

Ответа не было.

– Дура потому что, – ответил вместо Марьицы Деревнин. – Полюбилась ей душегрея! Она и решила промолчать. Мол, не хватится никто – значит, моя будет. Ей и на ум не взбрело, что княжич не просто так ночью за вещами приходил. А, Марьица?

– Не взбрело, батюшка мой, не взбрело… – покаянно подтвердила одуревшая баба.

– А поскольку на твои телеса ту душегрею натянуть не удалось, ты днем решила ее к дочке снести, пусть дочка покрасуется. Опять же, коли начнут душегрею искать – так ее у тебя уже и нет!