Далия Трускиновская - Заколдованная душегрея

– Выходит, так.

Стенька мыкался по приказу, стараясь попасть начальнику на глаза, и своего добился.

– Погоди, потом потолкуем, – негромко велел ему Деревнин.

Стенька выждал, пока все покинули помещение приказной избы, и остался наедине с подьячим.

Тот и виду не подал, что сердит на Стеньку за его дурацкие крики в Приказе тайных дел. Равным образом и оправдываться не стал за то, что взвалил на него одного ответственность за распоротую душегрею. Как ежели бы всего этого и не было.

Мечтали-то о кладе, если уж совсем честно, оба?

Вот обоим и следует сейчас утереться да и забыть поскорее…

– Поработали мы, Степа, расчудесно, – сказал подьячий. – Премного я тебе благодарен. Хорошо ты себя показал, спору нет.

– За похвалу благодарствую, – любезно отвечал Стенька, – а вот, по твоему делу бегая, все подошвы стер. И на извозчика потратился.

– Подошвы, говоришь? – Деревнин, очевидно, прикидывал их стоимость, и не более того.

Стенька засуетился.

– Одному, другому по две, по три деньги, люди ж не просто так мне на вопросы отвечали! Пятку вон в кабаке угостить пришлось – молчал, старый хрен, как проклятый!

– Пять денег, стало быть?

– Да что ты, Гаврила Михайлович, денежки считаешь? Там не пять, а трижды по пять вышло! – соврал Стенька. – Да извозчики-звери! Без алтына к ним и не подступись!

– И еще подошвы? – прищурился подьячий.

Очевидно, ему не хотелось расставаться с деньгами, которые должен будет уплатить ему за помощь дед Акишев, еще больше, чем Стеньке мечталось хоть часть их получить.

– Ел-пил не дома, а Бог весть где, это тоже расход, – вспомнил Стенька.

– Понятно, – Деревнин, судя по лицу и голосу, принял решение. – Ты себя, Степа, хорошо показал и теперь на виду – это немало! Ради этого и бескорыстно потрудиться не грех – лишь бы на виду оказаться! Я сам смолоду так-то поступал!

«То-то у тебя уж деревенька под Тверью прикуплена», – тоскливо подумал Стенька.

– У нас в приказе как делается? Раз – на виду, два – на виду, потом уж без тебя никак, и тогда-то с тобой делиться начинают, – продолжал Деревнин. – Ты уж не первый год служишь, должен понимать! Однако от доброты моей…

Он достал из-за пазухи кошель, высыпал несколько монет на ладонь, счел их, вернул две обратно, а с прочими поступил, как положено: взяв со стола попорченный лист бумаги, оторвал исписанную часть, а в чистую завернул вознаграждение и протянул Стеньке.

Тот, сжав в руке полученное, сразу осознал – мало! И уставился на подьячего отчаянными глазами.

– Не сразу Москва строилась, – невозмутимо отвечал на этот взгляд подьячий. – Я бы за тебя, Степа, где надо словечко замолвил, оно бы дороже всяких денег было, да посуди сам – куда тебя продвигать? Всюду грамота нужна. Грамотные подьячие, вон, до таких мест добираются, что бояре завидуют. Ты погляди, весь Приказ тайных дел – молодежь, безродная, да зато грамотная! Я ввек до таких мест не поднимусь, а они вон – взлетели!

«Нужен тебе больно Приказ тайных дел! – подумал, кипя от возмущения, Стенька. – Уж туда-то тебе точно никто говяжью задь не притащит!»

Деревнин же, пока не последовало новых воплей про подошвы, развернулся и вышел.

Стенька торопливо развернул бумажку и обнаружил в ней четыре алтына и три деньги. Отнял два алтына на извозчика, и что же получилось?

Получились все те же печальной памяти два алтына и три деньги!

Это вместо обещанного Наталье рубля!

Он вообразил, как его встретит супруга, и из губ его невольно вырвалось с присвистом:

– Уй-й-й!..

Данилка забился в самый дальний угол конюшни. Тоскливо ему было неимоверно – Деревнин с Башмаковым, ведя розыск, про него забыли совершенно. Хотя где бы им быть с тем розыском, кабы не он? Кума Настасья сказала, что им вскоре прощаться, и похвалилась отъездом в Иркутск. И, не дождавшись, пока о нем кто-то вспомнит, Данилка прекратил это бесполезное унижение и сам без спросу убрался из белянинского дома.

Вроде и глухое место выбрал, на сеновале, но и там сыскал его дед Акишев.

– Уродил же Бог чадище-исчадище! – завел он старую свою песню. – Я уж не чаял, что вообще когда-либо вернешься! Где тебя только носило? Куда ты на извозчике укатил? Тоже мне боярин сыскался – на извозчиках разъезжать! А очаг топить кому? А, бесстыжие твои глаза?

И пошел, и пошел перечислять все то, что надлежало сделать Данилке за эти беспутные дни. Как если бы он их проспал…

Парень в ответ не молвил ни слова, только смотрел в землю.

Как будто жизнь на малую минутку повернулась к нему иным боком, дала вволю погулять, встряхнула всего, да и отвернулась, и стали эти деньки как сон, а ему, рабу Божию Даниле, одна дороженька – с утра до ночи на конюшне горбатиться, не поднимая башки даже настолько, чтобы посмотреть в горячие темные очи персидских аргамаков…

– Погоди, Назарий Петрович! – раздался тут сочный мужской голос. – Погоди, не шуми! Станет с тебя на бессловесного лаяться!

Дед Акишев повернулся.

– Вон, гляди, Богдаш! – Он ткнул темным пальцем в понурого Данилку. – Сгинул, не сказавшись, теперь заявился, окаянный!

– Ну-ка, нос подними, окаянный! – в сочном голосе был смех. – Покажись, каков ты есть! Не красней – чай, не девка!

– А то, может, дед у нас девку прикормил? Да и шалит втихомолку? – добавил другой голос, погуще и погрубее.

Данилка вскинулся. Идолищем звали, шпынем ненадобным, блядиным сыном – пусть, тут на это зла не держат! Но чтобы девкой?!

И он увидел прямо перед собой двух конюхов, Богдана Желвака и Тимофея Озорного.

Это были такие конюхи, что чрезмерной суетой по конюшне себя не утруждали, а вдруг исчезали, который на три денька, который и на пару недель, появлялись среди ночи, бывало, что и пораненные, где-то отлеживались, опять уезжали, опять возвращались, и никому – никому! – на всех конюшнях отчетом не были обязаны, а если бы и нашелся дурак вопросы задавать, то была б ему либо предъявлена подорожная от Приказа тайных дел, либо возможность предложена добежать до кого из ближних к государю людей, до боярина Ртищева, к примеру, и там свое любопытство удовлетворять.

Богдан, плечистый верзила с волосами неслыханной желтизны, с курчавой бородкой, задорно торчащей вперед и словно топором подрубленной, хлопнул Данилку по плечу.

– Ну, без обид!

Данилка дернулся и стряхнул руку.

– Ого! – удивился Озорной. – Как ты, дед, с этим недотрогой управляешься?

Вроде и неширок в груди был Тимофей, однако ж глотку имел мощную и не раз получал от очередного батюшки соблазнительное предложение бросить к чертям конюшенную службу и укорениться в церковном причте, последнее поступило очень кстати – когда Тимофей не сам в Аргамачьи конюшни вернулся, а привез его дружок Желвак поперек седла. Все понимали – Озорной уже в тех годах, когда пора махнуть рукой на забавы молодецкие. Но когда зажило пулевое ранение в плечо да срослась нога, оказалось, что в дьяконы Тимофей не собирается, а намерен век доживать на конюшне, обучая молодых стольников наездничеству, благо им это и в обязанность вменялось – уметь при нужде потешить своей удалью царя-батюшку.