Дарья Дезомбре - Сеть птицелова

А Этьен протянул Авдотье ладонь, и она медленно приподнялась, чувствуя вновь проснувшуюся боль во всем теле. И там, где треснули ребра, и там, куда впивалась пеньковая веревка, и в распухшей ноге, и в голове, которая казалась тяжелой, будто старый церковный колокол.

– Вы сможете идти? – склонился над ней Этьен.

– Смогу.

Она с силой оперлась на его руку, перенесла вес на больную ногу и, охнув, в ответ на его обеспокоенный взгляд качнула головой: смогу, смогу! Только бы поскорее оставить за спиной соляной курган, от которого нынче за версту несет мертвечиной, да выйти к реке, к ее свежему, чистому запаху.

Медленно, в молчании, вцепившись в теплую руку де Бриака, Авдотья прошла весь путь до берега. Тихий плеск речной волны заглушался громогласным птичьим пением. Дуня огляделась вокруг, на еще тяжелые со сна покровы тумана над водой, на лес на другом берегу, на занимавшееся за вертикалями стволов сияние… И вдруг почувствовала, как лежащая на груди тяжкая плита становится легче, давая наконец волю дыханию. Множество раз она, в подражание героиням романов, любовалась красотами окружающих пейзажей, но сейчас впервые замерла в ошеломившем ее прозрении, что красота эта не для того создана, чтобы, подобно угодливому лакею, служить обрамлением ее, Авдотьи, преходящих чувств и настроений. Нет, красота природы выступает в паре со смертью, и грозная сила ее смерти равновелика. И если Алексей прав и Бог бросил их здесь одних, то в красоте он оставил им единственное доказательство своего существования. «А значит, – сказала себе Дуня просто, – красота и есть Бог».

Она обернулась к почтительно стоявшему за ее спиной де Бриаку и заявила:

– Я хочу искупаться.

– Искупаться? – Он явно прикидывал, не повредилась ли она рассудком. – Здесь? Сейчас?

– Да.

Дуня закусила губу, но желание осталось неизменным – опуститься в эту утреннюю парящую воду, как в купель. Смыть с себя разъедающую глаза, губы, кожу, забравшуюся даже под тесный корсаж соляную пыль. А заодно и весь кошмар прошедших дня и ночи.

– Хорошо, – сказал он после паузы. – Вам помочь раздеться?

Дуня не взглянула на него, лишь вздохнула:

– Да, прошу вас.

И прикрыла глаза. Она услышала шорох – он сделал шаг по речному песку – и мгновение спустя почувствовала тепло его дыхания на своей шее. В предрассветных сумерках де Бриак в смятении тщетно пытался разобраться в премудростях ее платья.

– Там четыре крючка, виконт. Уверена, вы справитесь.

И сама удивилась: откуда эта смелость, как вообще она отваживается на то, чтобы мужчина, не являющийся ее мужем, взялся расстегивать ей платье? Впрочем, о ту пору и мужья редко брались самостоятельно разгадывать тайны дамского корсажа – этим ведала женская прислуга, и только.

И тут Авдотья почувствовала горячие пальцы, которые чуть медленнее, чем это делала Настасья, один за другим стали расстегивать крючки. Там, где ткань открывала кожу, она ощутила холодный утренний воздух, и дрожь прошла по позвоночнику.

– Вы уверены, княжна? – замерли за спиной руки.

– Боже мой, вы несносны! – Она подняла руки. – Снимайте же наконец!

Глаза она так и держала закрытыми, и потому лишь по движению воздуха поняла, что он опустился, захватив подол платья, и потянул вверх. Невесомая ткань соскользнула по плечам, и Авдотья осталась в одной изорванной шемиз [65] Нижняя рубашка, от фр . chemise. . Что ж, поежилась она, теперь можно и искупаться. Так же не глядя на француза, она развязала ленту на единственной оставшейся туфле и стянула чулок, на котором когда-то, в иной жизни, Феклуша-мастерица вышила золотой нитью по белому полю пшеничные колосья.

Отбросив грязный чулок в сторону, Авдотья сделала первый шаг к исходившей утренним паром реке. На песке остался неясный в сумерках след. Ойкнув, потрогала воду, потом, мимолетно оглянувшись (сжимая в руках батист ее платья, Этьен, как она и подозревала, пристально смотрел себе под ноги), вошла по щиколотку, дав телу привыкнуть не к холоду, нет, вода еще хранила тепло вчерашнего дня, но к самому факту купания, и так сделала еще несколько шагов. Оказавшись почти по пояс и чувствуя, как прилипла, стреножив ее, мокрая шемиз, склонилась, плеснув горсть воды на ссохшееся от соли лицо. И увидела, как бледные в полутьме пальцы окрасились в розовое – кровь из ссадин. Не обращая внимания на боль, она снова и снова черпала пригоршнями туман пополам с водой, терла глаза и брови, а после, не выдержав, ушла под воду с головой, давая волосам, отяжелев, плыть по течению, увлекая ее за собою. И тут почувствовала руку на своей шее, что тащила ее вверх.

– Безумная! Решили утонуть?! Да еще и в моем присутствии?! – Голос майора гремел над затянутой молочной пеленой рекой, заставив испуганно замолчать утренних птиц.

Дуня не выдержала и рассмеялась.

– Чему вы смеетесь?! Да что здесь такого забавного, скажите на милость?! – Голос его вдруг сорвался, темные губы еще дернулись, но не произнесли более ни звука. Авдотья смотрела в блестящие черные глаза, чувствовала его руку на своем затылке, там, где он держал в горсти мокрую тяжесть ее волос, и другую – обжигающе-горячую – на талии. Золоченое олово пуговиц доломана до боли прижималось к облепившему грудь батисту, не давая вздохнуть. Она могла сказать, что вовсе не собиралась кончать с собой, но его искреннее возмущение, волной исходившие от него жар и дрожь, их тесное объятие стали таким внезапным после пережитого ужаса счастьем, что не требовали уже по большому счету никаких объяснений. Они требовали поцелуя.

Дочь вернулась. Александра Гавриловна сидела у ее изголовья и смотрела в полумраке задернутых гардин на профиль на подушке: царапина шла через щеку к виску, прикрытые веки и скорбно поджатые губы казались серыми. Княгиня сглотнула, неловко погладила торчавшее под одеялом тонкое плечо. Нахмурилась, вспомнив: француз отказался что-либо объяснять.

Приплыв нынче утром и переполошив своим появлением прачек, он стоял в лодке, придерживая едва держащуюся на ногах княжну.

– Дайте ей отдохнуть, – сказал он.

Острый глаз княгини, невзирая на туманившие его слезы, отметил грязное и оборванное платье под укрывшим дочь майоровым плащом. И мокрого с ног до головы владельца плаща.

– Она сама вам все расскажет, – неловко улыбнулся француз, заметив, как застыло лицо Липецкой в ответ на его почти приказ «дайте отдохнуть».

Да неужто она сама не разберет, что делать с обессиленной дочерью, пережившей неизвестное, но, уже и без слов понятно, страшное? Впрочем, едва ли Александра Гавриловна была готова узнать об этом страшном от де Бриака. Чужака. Мужчины, наконец.

От ванны Авдотья сразу отказалась – без слов, лишь мотнув головой, молча же дала себя раздеть, высушить горячими простынями. Выпила настой из кипрея с мятой и рухнула в постель, потребовав от Акульки, новой своей девушки, еще одну перину.