Валентин Лавров - Блуд на крови

Тревожно оглядевшись по сторонам, гость громким шепотом произнес:

— Любезный… э-э, уважаемый, многоуважаемый Иван Яковлевич! Вероятнее всего, вы меня не помните. Мы с вами встречались под Смоленском… в лесу. Я тогда еще немного погорячился. Очень желал бы поговорить с вами тет-а-тет, так сказать, с глазу на глаз, без лишних свидетелей.

Глаза Корейши хитро блеснули, он кивнул приближенным, всегда наполнявшим помещение:

— Кыш отселя! Земляк мой смоленский прилетел яко сокол быстрый, от погони ушел.

Все клевреты моментально исчезли, словно их ветром сдуло.

Иван Яковлевич поудобней развалился на кровати:

— Ну, непутевый, докладывай! Сегодня палкой махать не будешь?

Коротаев нервно сглотнул, хрипло выдавил:

— Что было — то было! А ныне, по причине людской злобы и клеветнических наветов, нахожусь в бегах, спасаюсь от суда неправедного…

Иван Яковлевич иронически усмехнулся:

— Оклеветали агнца Божьего?

Коротаев, сделав вид, что не замечает насмешки, торопливо продолжал:

— Имение мое за долги продано, и еще обвиняют в растрате казенных средств. Грозит мне лишение всех прав состояния и решетка тюремная…

— «Терпение убогих не погибнет до конца»!

— Плоть моя изнемогает от нынешней жизни тяжелой… — Коротаев, желая угодить юродивому, пытался попасть в тон его речи.

На устах Корейши играла грустная улыбка.

— Я в отчаянии совершеннейшем… — Коротаев обхватил голову руками. — Убедившись, Иван Яковлевич, в вашей мудрости и прозорливости, к стопам вашим повергаюсь и вопрошаю со смирением: что делать мне?

Надолго воцарилось молчание. Наконец, словно пробудившись от дум, Корейша поднялся с постели и уселся за крошечный столик, на котором лежала белая стопка бумаги и стоял чернильный прибор. Он любил подавать советы письменным образом, записывая их, порой завуалированные в аллегорическую форму, порой вполне ясные.

Заметим, что почерк Ивана Яковлевича обличал в нем человека высокоразвитого. Начертание слов было несколько архаичным и напоминало каллиграфию времен Екатерины II (автор этих строк имел возможность убедиться в этом лично). Вот наконец что-то написал Корейша на четвертушке бумаги и протянул гостю:

— Прощай, мы больше не встретимся!

Коротаев пробежал глазами записку. Его лицо запылало от гнева, он с ненавистью затопал сапогами:

— Пропади пропадом, гнусный старик! Зачем только к тебе пришел? Всю жизнь ты стоишь на моем пути!

Корейша негромко возразил:

— Не я, а нечистый стоит на твоем пути. Ты вошел и даже забыл лоб перекрестить, вот черный тебя и полюбил. Дела творишь злые, и нет на тебе благословения.

В тот же вечер на постоялом дворе Поповой, что в приходе Спаса на Глинищах, произошел смертельный случай. Постоялец из второго нумера пустил себе пулю в лоб. Выяснилось позже, что это тот самый Егор Коротаев, из дворян, которого разыскивали за растрату. В кармане самоубийцы нашли записку, начертанную старинной каллиграфией: «Бегаешь быстро, а пуля еще быстрей».

А на другой день в полицию пришло отношение, гласившее: поскольку растрата Коротаева погашена одним доброхотом, то уголовное дело прекращено и с преступника обвинения снимаются.

Так на этом несчастном дважды сбылись предсказания Корейши.

Как догадывается читатель, лицо, внесшее растрату, — это Соня Облесимова. Она осуществила свое желание: приняла сначала послушание, а спустя три года и постриг. После последовавшей вскоре смерти Натальи Федоровны мать Александра (в миру Соня) наследовала громадный капитал.

Она употребила его на помощь бедным.

Однажды мать Александра сопровождала настоятельницу монастыря в Москву. Там она посетила Ивана Яковлевича, осыпала богатыми подарками. Тот произнес слова, которые, кроме матери Александры, никто не понял: «Ты — судьба моя».

В сентябре 1861 года «Полицейские ведомости» поместили некролог: «Находившийся в Преображенской больнице Иван Яковлевич Корейша сего сентября 6-го числа в четвертом часу пополудни скончался. Отпевание тела имеет быть в воскресенье 10 сентября в 10-м часу утра в приходской церкви Екатерининского Богадельного дома, а погребение в Покровском монастыре».

Но на место последнего успокоения претендовали еще два кладбища — Черкизовское и женского Алексеевского монастыря. К счастью, погребение было совершено на первом. Почему «к счастью»? Да потому, что в годы большевистского маразма два других были кощунственно превращены в стадион (Алексеевское) и так называемый «парк культуры» (Покровское).

Память об удивительном Корейше жива. Придите на Черкизовское кладбище, и сразу направо от входа вы увидите его тщательно ухоженную могилу. Поклонитесь праху замечательного человека!

Это громкое дело произошло в Казани весной 1871 года. Оно еще раз напомнило, что человеческой натуре свойственны как исключительная доброта, так и самые гнусные пороки. Совершенно необычен и тот следственный прием, благодаря которому убийца признался в преступлении.

В свое время недалеко от Богородицкого монастыря в Казани жил старик портной Иван Петрович Чернов, которого знакомые ласково величали Петровичем. Работы у портного было много. Дело свое он знал хорошо, лишнего не брал и слово свое держал. Чиновникам он шил пальто и мундиры, молодым повесам — новомодные фраки. Мог угодить и красавицам — помпадурами атласными и шелковыми — или сшить татарчанкам кюльмяки из зеленых материй.

Прозвали Петровича за талант и добросовестность «Золотой иглой». Клиенты хорошо знали дорожку к домику Петровича. Кстати, этот домик о трех окошках на улицу и с полуколоннами между ними построил для отца Петровича архитектор М.П. Коринфский, знаменитость казанская. Переднюю комнату занимал сам хозяин, а две другие, небольшие, он сдавал татарам Сатаевым. Вселились они к нему сразу после свадьбы, лет десять назад. У молодых за эти годы родился мальчик, а затем и две девчушки. В те дни, о которых пойдет наш рассказ, дети жили в гостях у бабушки.

Отец семейства — рослый красавец Джавад — от рождения имел сухую руку. По этой причине он не мог заниматься ремеслом. А промышляли Сатаевы тем, что стройная, тонкая в талии Надиря — супруга Джавада — готовила чак-чак, это шарики из теста с медом, зажаренные в масле, а ее муж продавал его на базаре.

Доходы сия промышленность приносила скудные. Вот и кланялся Джавад:

— Прости, Петрович, опять не могу тебе деньги за жилье отдать. Потерпи долг на мне. У детишек оек (обув ка) поизносилась, а денег — йок!

Петрович всегда был добрым человеком, а под старость, похоронив свою хозяйку и дочь, стал все чаще думать и все больше к Богу приближаться. Обнимет он Джавада, утешит: