Дарья Плещеева - Наблюдательный отряд [litres]

Росомаха и Барсук склонились над картой и стали водить по ней пальцами.

Лабрюйер смотрел на Хоря с интересом. Он не предполагал, что Хорь умеет говорить так спокойно и строго. Видимо, столичное начальство знало в молодом командире наблюдательного отряда такие качества, которых Лабрюйер еще не разглядел.

Он невольно взглянул на Енисеева.

Тот во время всей речи Хоря тихонько кивал. И Лабрюйеру показалось, что лицо Горностая как-то погрустнело, даже роскошные усы обвисли больше, чем обычно.

По дороге домой Хорь и Лабрюйер говорили о делах малозначительных – о закупке новой партии бумаги для карточек, об условиях договора с ювелиром Кортом. Дома Лабрюйер разделся, умылся на ночь, лег, но заснул не сразу. Он перебирал в голове все свои действия начиная с Рождества и соображал – где что осталось недоделанным. А утром он насилу выбрался из постели. Получившие непривычную нагрузку ноги просто отказывались ходить. Еле добравшись до окна, он бубенчиком вызвал к себе Хоря. Тот, узнав про беду, рассмеялся.

– Полежи немного, разотри ноги, потихоньку ходи по комнате, – сказал он. – У твоей хвори есть название – крепатура. Это мышечная боль от внезапной большой нагрузки. Было бы очень хорошо, если бы ты сумел дойти до бани.

– Легко сказать – дойти! Я и с лестницы не спущусь.

– У тебя ведь есть ванна?

– Есть. Но я обычно душ принимаю.

– Так полежи в горячей ванне.

– Я в нее не залезу…

Когда Хорь ушел, Лабрюйер поплелся готовить себе ванну.

– Вот, Наташенька, совсем я старый стал, – сказал он, когда со скрипом туда забрался. – На кой тебе такая развалина?

– Я тебя люблю, – ответила Наташа.

– Нужно будет съездить покататься в Шмерльский лес. До операции – чтобы не опозориться. А то я ведь с махонькой горки на заднице съехал… извини…

– Я тебя люблю.

– Да… как-то даже странно… Я научусь. А ты умеешь?

– Умею, милый. Это несложно.

– Насколько я старше тебя?

– На двенадцать лет.

– С одной стороны, мужчина должен быть старше, с другой – многовато.

– Разве это имеет значение, когда любишь?

Лабрюйер вспомнил Юлиану. Она была моложе на шесть лет. Наверно, уже давно замужем, растит детишек – троих, а то и четверых. Муж у нее ходит по струночке, а сама она высохла, подурнела и стала уж до того благовоспитанной и добродетельной, что хоть вешайся…

Воспоминание о бывшей невесте потянуло за собой пейзаж маленького парка у Немецкого театра, где они встречались; затем – вид Тиммова мостика, ведущего к политехникуму; громадное мрачное здание политехникума, занимающее весь квартал; затем – студенческое поверье, что будто бы нельзя подыматься к высоченным дверям по прямо ведущей к ним лесенке, а только по боковым, не то экзаменов не сдашь; откуда только берутся такие глупости; и ведь наверняка Шмидт и Розенцвайг поднимались только по боковым…

От Розенцвайга мысль перескочила к яхте «Лизетта», к Франку с Герцем, к старому городовому Андрею. Нужно было показать ему фотографические карточки, и если опознает матросов – высылать в Выборг. Время поджимало – пока операция Наблюдательного отряда не завершилась, Лабрюйер мог ловить маньяка на казенный счет, а потом уж – дудки!

В ванне ему действительно полегчало, он выбрался, попил чаю с булками и, никому не докладываясь, пошел ловить ормана.

Возле дома он повстречал Феррони. Тот еле заметно кивнул. Лабрюйер усмехнулся – бедолага делает вид, будто следит за ним. Сделав жест, означавший «следуйте за мной», Лабрюйер вошел в бакалейную лавку, Феррони – за ним.

– Скоро ваша служба кончится, – шепнул он. – Донесите кому следует, что меня вызывают в столицу.

– А как я узнал об этом?

– Подслушали мой разговор с мужчиной, который провожал меня из «фотографии» домой. Мужчина высокий, худощавый, с вислыми усами, на нем пальто в чуть заметную клетку, при разговоре помогает себе руками.

– Я его однажды видел.

– Тем лучше. Что-то же вы должны рассказывать этим людям.

– Будьте осторожны, – вдруг сказал Феррони. – Не я один за вами наблюдаю.

– Кто еще?

– Дама, блондинка.

– Благодарю.

– Она дня два назад тут ходила.

Судя по всему, Феррони раньше не видел Луговскую.

– Послушайтесь доброго совета, Феррони, уезжайте в столицу. Там нравы не бюргерские, там вам будет легче. Потихоньку соберитесь и уезжайте. Вас тут ведь ничто не держит. Это действительно добрый совет. И поскорее. Попробуйте исчезнуть дня через три-четыре.

– Нам что-то угрожает?

– Да. К вам может прицепиться полиция. В конце концов отцепится, но придется назвать ваши настоящие имена, будут наведены справки о вас в Базеле… продолжать?..

– Я буду молиться за вас. Прощайте.

С тем Феррони и выскочил из лавки. Лабрюйер усмехнулся – любопытно, слышат ли на небесах молитвы таких людей?

Старик Андрей долго вглядывался в фотографические карточки, относя их чуть ли не на два аршина от глаз. С возрастом он приобрел дальнозоркость, которая его вполне устраивала – читать он не любил, а о том, что он за полверсты видит личико каждого смутьяна в драке, знал весь Московский форштадт.

– Вроде бы они. Но с ними нужно поаккуратнее, могут и ножик достать.

– А бывало ли, что они к кому-то нанимались помогать по хозяйству?

– Кто их знает, я им не нянька. Одно скажу – после того как ваша милость изволили о них спрашивать, я из любопытства кое с кем потолковал, кто их помнит. И один бывалый человечек мне сказал: если они в какое-то дело ввязались, можно сразу квартального надзирателя или даже самого частного пристава звать, потому – их для хорошего дела не наймут.

– Вот тут, видишь, дрова пилят.

– Так, может, для себя и пилят? А на «Лизетте» они уже давно ходили. Она, «Лизетта», уже старенькое судно, на ней теперь часто в залив не выходят. Может, за лето три-четыре раза на ней катаются. Там теперь больше починки, чем удовольствия.

Затем Лабрюйер решил устроить себе прогулку, чтобы разленившиеся ноги опять стали прежними, не знающими страшного слова «крепатура». Давно следовало навестить Панкратова – убедиться, что со старым агентом все в порядке, и рассказать о Собаньском. Если бы настоящий Собаньский пришел за чертежом – Кузьмич бы дал знать. Но вдруг еще появится?

Панкратов сидел дома, пил чай с травами – лечил простуду.

– И что, ученые люди смотрели на эти картинки и верили, что аэроплан может висеть в воздухе, как стрекоза? – недоверчиво спросил он. – Значит, этот люцинский пан – не такой уж сумасшедший?

– Выходит, лишь наполовину. А скажи, Кузьмич, больше к тебе никто ночью в жилье не ломился?

– Ломился, да я его кочергой благословил.

Большая чугунная кочерга стояла тут же, у печки, опираясь крюком на жестяную заплатку, нарочно для того прибитую к полу.